Приют Грез - Ремарк Эрих Мария

— Ты права, Паульхен, без вас и жить не стоило бы! — раздался веселый голос от двери.

— Наконец-то, дядя Фриц! Ну-ка покажи, что ты купил.

— Тебя опять надули. О, мужчины!

Она вздохнула и принялась разглядывать покупки.

А Фрид поздоровался с Фрицем.

— Над чем нынче трудился, Фрид?

— Да так, ничего особенного. После обеда немного погулял по городскому валу и вновь сделал наброски нашего прекрасного старинного собора. На этот раз со стороны реки. А потом полежал на солнышке в Шелерберге и помечтал.

— Это тоже труд, Фрид. Труд отнюдь не всегда и даже реже всего творчество. Гораздо больше времени занимает восприятие, и это не менее важно. Труд бывает активный и пассивный.

— Я наблюдал за облаками… Облака — вечные изменчивые странники. Облака — как жизнь… Жизнь тоже вечно меняется, она так же разнообразна, беспокойна и прекрасна…

— Только не говори этого при Эрнсте. Если он не в духе, то разразится целой тирадой о недозрелых грезах недорослей…

— Бог с ним, Фриц. Когда он в духе, то грезит еще больше нашего брата. Мир прекрасен. И прекраснее всего — без людей.

— В последнем письме Эрнст пишет так: «Самое прекрасное на земле — это люди. Меня занимает только живое. И в человеке оно, по-моему, наиболее ярко выражено». Вы оба правы, и надеюсь, оба признаете правоту друг друга.

— Дядя Фриц, кончай разговоры, садись-ка за стол и пей чай. У меня все готово, а вы даже не обращаете внимания, — надула губки Паульхен.

— Как красиво ты накрыла на стол!

— Правда, красиво, дядя Фриц?

— Да, очень даже красиво!

— А ты, дядя Фриц, самый лучший человек на земле. Фрид никогда ничего приятного не скажет, он думает только об облаках и щеглах.

— Потому что ты сочтешь, будто я насмехаюсь.

— Паульхен, ты опять принесла цветы?

— Да. И даже немного стащила. В городских скверах столько сирени, что я решила: ничего страшного, если там будет чуть меньше. А для нас чуть больше — это уже много. Так я поладила со своей совестью и взяла эти ветки.

— Девчоночья мораль! — рассмеялся Фрид.

— Спасибо тебе, Паульхен. Но не вступай в конфликт с законом. А то я уже начинаю бояться, что твое следующее письмо придет из тюрьмы.

— Не бойся, дядя Фриц. Если полицейский меня заметит, я умильно погляжу ему в глаза, протяну цветочек и скажу: «Этот цветок я сорвала для вас!» Он меня и отпустит.

— Или же тебя накажут еще строже — за попытку подкупа.

— Да что вы, у девушек свои законы. Их всегда отпускают.

— Согласно законам о несовершеннолетних и умственно отсталых, — съязвил Фрид.

— А злым мальчишкам надо всыпать розог — верно, дядя Фриц?

— Успокойтесь же! — попытался урезонить их Фриц.

— Эту противную привычку насмешничать он перенял у отвратительного Эрнста. Раньше он был совсем другой!

— Еще противнее?

— Нет, приятнее!

— Но быть «приятным» в глазах маленькой девочки вовсе не составляет цели моей жизни!

— Ты — неотесанный варвар!

— А ты — молодая дама.

— Да, я дама…

— К сожалению, в короткой юбке и с косичками.

— Дядя Фриц, помоги же мне! Вышвырни его отсюда!

— Но ведь он говорит чистую правду, Паульхен.

— Так ты еще и берешь его сторону?

— Нет, но ведь он делает тебе комплименты. Ты только вслушайся как следует. Молодая дама с косичками и пышной челкой — это же прелесть что такое!

— Так-то оно так… Но… — Паула в задумчивости сунула палец в рот. — Фрид, ты это хотел сказать?

— Конечно.

— Ну, тогда давай помиримся. Дядя Фриц, у меня будет новое платье. Мама сказала, что ты поможешь нам выбрать материю. Согласен?

— Безусловно. Тебе нравится васильковый цвет?

— Васильковое у меня уже есть.

— Тогда — белый шелк…

— О, белое…

— Ну, тогда тончайший батик на черном шелковом чехле — и совершенно необычайный фасон. Рукава в виде крыльев бабочки и так далее. Я нарисую.

— О да, о да…

— Vanitas vanitatum[7] — вздохнул Фрид. — Чем была бы женщина без платьев…

— А мы и так бываем без платьев — на пляже…

— Опять туда собираетесь, дети мои?

— Да, дядя Фриц, уже совсем тепло.

— Вот и прекрасно! Солнце делает чистыми и тело и душу.

— До свиданья, дядя Фриц.

— Побудьте со мной еще немного, детки.

— Нет, тебе же нужно работать. До свиданья… До свиданья…

И Паула, пританцовывая, выскочила за дверь.

— Наш местный смерч! — промолвил Фриц. — Нынче Общество красивых национальных традиций устраивает вечер старинных хороводов. Сходите туда.

— Хорошо! До свидания, Фриц.

Фрид широким шагом пустился вдогонку Пауле.

В комнате воцарилась тишина.

Солнце светило в маленькое окошко в крыше и рисовало на полу золотистые крендели. Фриц набил табаком трубку. Потом поставил на стол металлическую пепельницу тонкой чеканки, похожую на греческую чашу, раскурил трубку и стал глядеть сквозь голубые кольца дыма.

В тот прощальный вечер они с Лу пили пурпурное вино из этой мерцающей чаши, потому что у него не было бокалов, — да они в них и не нуждались, когда Лу по дороге в церковь на церемонию обручения еще раз забежала к нему, обняла его и зарыдала: «Я не могу… Не могу, любимый…»

Тут и у Фрица из глаз полились слезы, и он выдавил:

«Оставайся… Оставайся со мной…»

Тем не менее они расстались — пришлось расстаться.

В тот вечер, переполненные чувствами от этой прощальной встречи, они подняли золотистую чашу с искрящимся вином к звездам и прокричали им о своей любви и своей боли.

Фриц отложил трубку в сторону и пошел в мастерскую. Вытащив подрамник с холстом, он начал писать. Час проходил за часом — Фриц ничего не слышал, так погружен был в свою работу. Наконец сгустившиеся сумерки вынудили его отложить кисть. Он провел ладонью по лбу и оглядел сделанное. Потом с довольным видом отодвинул мольберт, насвистывая, взял трость и шляпу и вышел на вечернюю улицу.

Каштаны мирно покачивали кронами.

Спустя час Фриц вернулся. Он зажег лампу и принялся просматривать номера журнала «Красота».

За окном на землю медленно опускалась ночь.

Несколько чудесных фотографий обнаженного тела чрезвычайно пришлись ему по вкусу.

Вдруг в дверь постучали.

Он решил, что это кто-нибудь из его юных друзей.

— Прошу.

На пороге выросла высокая элегантная дама, и чистый дрожащий голос сказал:

— Добрый вечер, господин Шрамм.

Фриц вскочил.

— Сударыня, как я рад…

— Я вам не помешаю?

— Только в том случае, если сразу же захотите уйти.

— Значит, не мешаю. Вы мне столько рассказывали о своем Приюте Грез, что меня разобрало любопытство…

Она сбросила шелковый плащ на руки Фрица и огляделась. А Фриц залюбовался ею. Тонкий шелк мягкими складками ниспадал с ее высокой фигуры. Беломраморная шея гордо вздымалась из глубокого выреза платья, легко поддерживая красивую голову с копной темных волос. На шее поблескивала нитка матового жемчуга.

— Вы ничуть не преувеличили, господин Шрамм, эта комната и впрямь приют грез. Тут так уютно и покойно. Я не выношу бальных залов, залитых светом множества свечей. Так что здесь мне вдвойне приятно.

Фриц пододвинул гостье кресло, и она небрежно опустилась в него.

— Нынче вечером я угощу вас чаем с английскими бисквитами. Только не возражайте! А потом — никаких конфет, зато — представьте себе! — вишни, уже сейчас, в мае. Один друг прислал мне сегодня утром посылку из Италии. Затем выкурим по сигарете. Согласны?

Она кивнула и с удовольствием следила за его приготовлениями.

— У вас здесь все дышит покоем, господин Шрамм. Нынче это большая редкость. Все гонятся за счастьем и золотом, что отнюдь не одно и то же. И тем не менее, в конечном счете, зачастую — одно и то же. Вы нашли свое счастье, господин Шрамм?

— Я не знаю, что такое счастье, особенно если иметь в виду расхожее обывательское понятие: истинное счастье — в довольстве. Это, конечно, верно — но только в среднем. Для нас, людей с чувствительной нервной системой, с особым душевным складом, я бы сказал так: истинное счастье — это мир в душе! Это почти то же самое и все же совсем другое. Довольство может быть просто так, само собой, без борьбы, без особых усилий. И даже большей частью так оно и есть. Мир в душе обретаешь только после борьбы, после жестоких боев и блужданий. Ясное понимание своего «я»…

— Оно есть у вас, господин Шрамм?

— Я сейчас скажу, сударыня, хотя мир в моей душе отнюдь не золотой. Скорее, смутно-фиолетовый, меланхоличный… Но все-таки мир.

— Когда его обретаешь?

— Когда находишь путь к себе.

— Это трудно?

— Это — самое трудное!

Женщина кивнула.

— И требуется еще одно: оставаться верным самому себе.