Письма к Милене - Кафка Франц

Будь у меня фельетоны, я бы, вероятно, не стал читать статьи о модах (где они в это воскресенье?); если бы Вы всегда сообщали мне дату, я был бы очень рад. «Черта» я себе добуду, когда смогу выходить, пока что я еще чувствую боли.

Георг Кайзер^[151] – из его произведений я мало что знаю, да не очень-то и хотел узнать больше, правда, на сцене до сих пор ничего не видел. Два года назад большое впечатление на меня произвел его процесс, я читал отчеты, особенно большую защитительную речь, где он объявил, что безусловно имеет право забирать чужие вещи, сравнил свое место в истории с местом Лютера и потребовал в случае своего осуждения приспустить флаги Германии. Здесь, у моей постели, он рассказывал главным образом о своем старшем (у него трое детей), десятилетнем мальчике, которого он в школу не пускает, но и сам с ним не занимается, так что тот еще не умеет ни читать, ни писать, зато прекрасно рисует и целыми днями пропадает в лесу или на озере (они живут в уединенном загородном доме, в Грюнхайде под Берлином). Когда я на прощание сказал Кайзеру: «Так или иначе, это большое дело», он ответил: «И единственное, все прочее в общем-то ерунда». Странно и не слишком приятно видеть его вот так перед собой – наполовину берлинский коммерсант, нервно-оживленный, наполовину сумасшедший. Вроде бы и не совсем помешан, но отчасти даже слишком сильно, ведь якобы и сломило его не что-нибудь, а только тропики (в молодости он служил в Южной Америке, вернулся больным, лет восемь в праздности валялся дома на кушетке, потом, в лечебнице, начал оживать). У него и на лице эта раздвоенность написана: лицо плоское, с удивительно пустыми голубыми глазами, которые, однако, беспокойно шныряют туда-сюда, да и некоторые другие части этого лица то и дело дергаются, тогда как все остальные черты неподвижны, точно парализованы. Впрочем, у Макса о нем совершенно иное впечатление, он находит его забавным, потому, наверное, от дружеского расположения и заставил Кайзера подняться ко мне. Ну вот, теперь он еще и занял чуть не все письмо. А я хотел еще кое-что сказать. В следующий раз.

Дорогая госпожа Милена,

приходится сознаться, что когда-то я очень завидовал одному человеку, потому что он был любим, находился под надежной опекой, опекой разума и силы, и мирно почивал среди цветов. Что-что, а уж завидовать я горазд.

Из «Трибуны», которую я читал не регулярно, но все-таки читал, я, думается, вправе был заключить, что лето Вы провели хорошо. Один номер «Трибуны» я раздобыл в Плане^[152] на вокзале, одна дачница беседовала с другой и держала его за спиной, сестра выпросила его для меня. У Вас был, если не ошибаюсь, очень смешной фельетон о немецких курортах. А еще где-то Вы писали о том, какое это счастье – провести лето в глуши, вдали от железных дорог, это тоже было очень мило – или это в том же самом фельетоне? Нет, кажется, в другом. Превосходна, как всегда, когда Вы пишете в «Народни листы» и оставляете евреев, моды, школу, была статья о витринах. Затем Вы перевели статью о поварах – почему? Тетушка весьма странная – то она пишет о том, что нужно правильно оплачивать письма, то о том, что нельзя ничего выбрасывать в окно, сплошь непреложные истины и все же безнадежные битвы, но, если читать очень внимательно, нет-нет да и наткнешься на что-нибудь милое, трогательное, доброе, только вот немцев она зря так ненавидит, немцы – народ замечательный и таковыми останутся. Вы знаете стихотворение Эйхендорфа «О долы, холмы, дали…» [^153] или стихи Юстинуса Кернера о пильной мельнице?^[154] Если Вы их не знаете, я как-нибудь перепишу их для Вас.

О Плане можно было кое-что рассказать, но это уже дело прошлое. Оттла была ко мне очень добра, хотя, кроме меня, у нее ведь еще ребенок на руках. С легкими моими, по крайней мере там, все обстояло сносно, а тут я за две недели еще не удосужился сходить к врачу. Но не думаю, чтобы дело было так уж плохо, если я там в Плане – о святая суетность! – часами мог колоть дрова, не уставая, и притом – минутами – испытывал счастье. Со всем остальным – сном и сопутствующей бессонницей – было несколько хуже, иногда. А как Ваши легкие – это гордая, сильная, несокрушимая чета?

Ваш К.

Давно я Вам не писал, госпожа Милена, да и сегодня пишу только по случаю. Но оправдываться за свое молчание мне, собственно, ни к чему – Вы ведь знаете, как я ненавижу писать письма. Все несчастье моей жизни (и это вовсе не жалоба, а обобщающий назидательный вывод) происходит, если угодно, от писем или от возможности их писать. Люди меня едва ли когда обманывали, а письма всегда, причем и тут не чужие, а мои собственные. В моем случае это особое несчастье, о нем я не буду распространяться, но в то же время оно и всеобщее. Я убежден, что уже малейшая возможность писать письма – рассуждая чисто теоретически – принесла в мир ужасный душевный разброд. Это ведь общение с призраками, причем не только с призраком адресата, но и со своим собственным призраком, который разрастается у тебя под рукой, когда ты пишешь письмо, а уж тем более серию писем, где одно письмо подкрепляет другое и уже ссылается на него как на свидетеля. И кому это пришла в голову мысль, что люди могут общаться друг с другом посредством писем! Можно думать о далеком человеке, можно коснуться близкого человека – все остальное выше сил человеческих. А писать письмо – это значит обнажаться перед призраками, чего они с жадностью и ждут.