Под сетью - Мердок Айрис

Когда наступал перерыв на завтрак, я накупал сандвичей в буфете при главной кухне и шел за Марсом. Иногда я мельком видел Дэйва, у которого все еще не стерлось с лица изумление, появившееся, когда я рассказал ему о своей работе, и я говорил себе, что стоило все это затеять хотя бы для того, чтобы преподнести Дэйву такой сюрприз. Потом я возвращался с Марсом в садик при «Корелли I» и съедал свои сандвичи. Садик этот представлял собой длинную ровную лужайку с двумя рядами вишневых деревьев. Что это вишни, я знал потому, что санитарки вечно ахали, как тут красиво весной. Я усаживался на траве под деревом, Марс носился вокруг меня, уделяя внимание то одному, то другому деревцу, а молоденькие санитарки окружали меня, как лесные нимфы, поддразнивали, уверяя, что я похож на колдуна, когда вот так сижу под деревом, скрестив ноги, они на все лады восхищались Марсом и защищали меня от Стича, который был бы рад вообще запретить мне приводить Марса в больничный садик. Я любил эти минуты.

Только во второй половине дня мне удавалось наконец хоть одним глазком увидеть больных. Этого я дожидался с самого утра. В моем представлении больница по мере удаления от больных все больше теряла свою реальность. Больные были центром, по отношению к которому все остальное являлось периферией. В «Корелли» клали только мужчин с различными травмами головы. У одних было сотрясение мозга, осложненное или не осложненное трещиной в черепе, у других — более таинственные увечья. Они лежали в своих тюрбанах из белых бинтов и глазами, суженными от головной боли, следили, как я мою полы, я испытывал к ним благоговейное сострадание, как индус — к священному животному. Мне хотелось поговорить с ними, раза два я даже делал попытки, но какая-нибудь из сестер неизменно их пресекала. Санитарам разговаривать с больными не полагалось.

Чувству благоговения, которое вызывали во мне больные, способствовало еще и то, что, хотя я весь день был так близко от них, я никогда не видел их, кроме как в те часы, когда они, полные достоинства, лежали в молчании и одиночестве, праздно сложив руки и тайно общаясь со своей болью. Что в другие часы их умывают и кормят, подают им судна и снимают с обритых голов кровавые, пропитанные гноем бинты — это я знал по рассказам сестер, по грязным тарелкам и другим, менее аппетитным предметам, которые входили в сферу моей деятельности. Когда в палатах священнодействовали врачи и сестры, двери закрывались и на них вывешивали дощечки, строго предупреждавшие: «Не входить». Лишь изредка встречал я в коридоре больного, которого везли на каталке из палаты или в палату; едва заслышав приглушенный шум резиновых колес на линолеуме, я старался выглянуть в коридор; иногда мне удавалось на минуту увидеть нового пациента, и его забинтованная голова и лицо, еще хранившее удивление, принесенное из внешнего мира, убеждали меня в том, что пациенты в конечном счете такие же люди, как и я.

После уборки палат в моей работе наступал перерыв, я удалялся в свой чуланчик, где едва хватало места, чтобы сесть, и там при свете тусклой лампочки просматривал вечерние газеты. Окна в чуланчике не было, а поскольку стены его были сплошь завешаны пиджаками и пальто, он напоминал платяной шкаф. Это меня не смущало: внутренность платяных шкафов с детства имеет для меня притягательную силу, очевидно по причинам, известным психоаналитикам. А вот тусклый свет мне определенно не нравился, и на второй же день я ввернул лампочку посильнее, приобретенную за собственный счет; однако на третий день Стич ее конфисковал и заменил прежней. Пока я сидел там, углубившись в «Ивнинг стандард», смутные звуки внешнего мира долетали до меня, как шум битвы, далекой и давней. В газетах часто мелькала фамилия Лефти; однажды ему была посвящена целая передовица, написанная с таким расчетом, чтобы создать впечатление, будто этот человек — серьезная угроза общественному порядку и одновременно мелкий уличный агитатор, недостойный даже презрения. Я прочел также, что через день или два независимые социалисты организуют в Западном Лондоне грандиозный митинг, — по этому поводу редактор и призывал патрициев одновременно к пренебрежению и решительным мерам. Гомер К.Прингсхейм устроил в Лондоне пресс-конференцию, на которой заявил, что английская и американская кинематографии могут многому друг у друга поучиться, а затем отбыл на Итальянскую Ривьеру. Другие фамилии, которые я искал, мне пока не попадались.