Сажайте, и вырастет - Рубанов Андрей

Читать мне не дали. Откуда сам? За что сидишь? Давно? Из «Лефортово»? И как там? А на воле чем занимался? А подельники есть? А сколько срока светит? На тюрьме в первый раз?

Кое-как удовлетворив любопытство ближних, я все же раскрыл книгу и даже взял в руки карандашик, дабы подчеркивать узловые места. Перепутал, то есть, следственную тюрьму с читальным залом.

На мое плечо легла тяжелая ладонь. Я поднял голову. Слон, чьи страдания явно облегчили подаренные Славой лекарства, улыбнулся мне некрасивым ртом и слегка сжал пальцы; впрочем, тут же ослабил хватку.

– Ты ведь Андрей, да?

– Андрей,– ответил я, напрягаясь.

– А погремуха твоя какая?

– Нет,– признался я,– у меня погремухи. Крупный, ширококостный человек в грязной майке посмотрел на мою книгу – и снова перевел взгляд на мое лицо.

– Студент?

– С чего ты взял?

– Книжка умная.

– Да, она такая.

– Ладно,– серьезно произнес Слон. – Извини, что помешал. Только учти, Андрей – ты все равно ошибешься. Понял меня? Ты все равно ошибешься, конкретно говорю. Возьмешь – и ошибешься...

Круги и колена кельтских узоров сыграли короткий угрожающий танец; их обладатель повернулся ко мне спиной и стал уходить.

– Дима! – позвал я. – Подожди! Дима!

Я хотел решить все миром. Пообщаться. Угостить наркомана сигаретой. Сгладить острый угол. Слон уже не был врагом для Славы Кпсс – но меня явно избрал как мишень.

Враг игнорировал меня и смешался с телами.

2

Адаптация на новом месте прошла быстро, в три дня. Я даже слегка возгордился, насколько быстро освоился и привык к тому, что вижу, слышу и обоняю. А чему удивляться? Во-первых, я себя морально подготовил давно – еще в бытность совместного проживания со старым уркой Фролом. А во-вторых, в разное время в разных местах, в городах и селах своей великой Родины я множество раз видел и загаженные, заблеванные помещения, и вшей, и перекошенные физиономии, и гнилые струпья на человеческих конечностях, и синие, сожженные героином вены. Другое дело, что только в следственном изоляторе «Матросская Тишина» все вышеперечисленное оказалось рядом, в ужасном избытке, смешано в один гниющий ком.

Сто тридцать пять сокамерников – это не один, не двое, как в пятизвездочном Лефортовском замке. На Централе «Матросская Тишина», жизнь била ключом. Сидела сплошь молодежь. Национальные окраины Империи были представлены обильно. Узбеки, казахи, туркмены, чеченцы и ингуши, грузины, азербайджанцы, армяне, молдаване, чукчи и якуты варились в одном супе. В разных углах, на разных уровнях маленькой вселенной под названием «Общая Хата» слышался жареный, щелкающий говор, образовывались и распадались компании, группы, коалиции и анклавы, вспыхивали ссоры.

Ежедневно по пять-семь человек исчезали из камеры: получив срока, они отъезжали на этап. Одновременно заходили новички. Наиболее грязные, опустившиеся еще до тюрьмы новоселы тут же направлялись в специальный отсек под названием «вокзал», где их собратья обращали неофитов в арестантскую веру: стригли, выдавали мыло. Дальше «вокзала» они не продвигались. Соседние кубометры пространства населяли те, кто желал трудиться – стирать чужое белье, шить наволочки и шлепанцы, чинить одежду – в обмен на сахар, чай или сигареты. Те, кто трудиться не желал или не мог найти работодателя из числа немногочисленных богатых сокамерников, образовывали угрюмую, все время вздорно переругивающуюся, пораженную чесоткой, поедаемую вшами массу «пассажиров». Эти люди от голода, недосыпания и постоянной необходимости стоять вертикально становились наполовину невменяемыми. Они вели свою медленную жизнь – искали приятеля с лишним куском рафинада, воевали между собой ради возможности несколько минут посидеть за столом или часами глядели поверх десятков голов в экран телевизора.

Здесь полуграмотные крестьяне спали бок о бок с обладателями столичных институтских дипломов, убийцы играли в шахматы с квартирными ворами, христиане делили хлеб с последователями замысловатых языческих культов. Все это пульсировало, страдало, смеялось и плакало. Разноцветная и разноплеменная масса из ста тридцати живых существ, стиснутая на пространстве, едва ли большем, чем школьный класс, выживала, как умела и как могла.

Чай и табак обращались, подобно валюте, пара целых носков или кусочек сливочного масла почитались за немалую ценность. Предметом смертельной вражды могла стать иголка, карандаш, мыльница или, как в моем случае,– спальное место возле окна.