Санькя - Прилепин Захар

— Только что-то много вас, — сказал дед, входя, и таким тоном, словно и не выходил никуда. — А? Милки? Не к могилкам добираетесь, а как бежите куда. Я все жду, когда вы все побежите в деревню, всем народом городским: близится срок-то. Не горит там ничего пока, в городе? Скоро загорится.

Он присел на стул в уголке, почти возле двери, смотрел на всех то ли веселыми, то ли готовыми заплакать глазами — не поймешь даже, тем более лампочка еле светила.

— Бог-то уже совсем к нам свесился, в лицо заглядыват, а мы все никак его не разглядим. Бывалочь, когда в деревне согрешит кто, Бог долго думал, годы и годы, наказать аль нет. А то и на деток грешника откладывал наказание. До самой смерти грешника ждал, что тот исправится. Вот как было: пока вера была человечьей породе. Теперь сразу себя выказыват Господь: как бывалочь отец ложкой бил сопливым пострелам за столом, когда наперед старшего лезли в чугунок за картошкой, так и он. Господь нетерпеливый стал: знать, устал от нас. Раз знак подаст, поставит вешку, два, на третий раз оглоблей по хребту, напополам ломает… Приметили это, милки? — старичок обвел собравшихся взглядом. — Не было у вас вешок по пути?

Матвей смотрел на дедка с интересом, Веня — словно перед ним сидела лесная невидаль, бормочущая на своем неведомом языке, Позик в окно смотрел, Олег — чай пил, выскребывая варенье.

Добив баночку, встал, вышел в коридор и вернулся с пакетом продуктов — из машины прихватил.

— Дед, садись с нами чаевничать, — сказал приветливо, раскладывая еду на столе.

— Я весь чай выпил давно, весь хлебушек свой прожевал. Теперь чужой чей-то ем. И говорю вам: скоро побежите все, как поймете, что от вас устали. Но бежать будет некуда: все умерли, кто мог приютить. В сердцах ваших все умерли, и приюта не будет никому… Думают сейчас, что Русь непомерна во временах, вечно была и всегда будет. А Русь, если поделить всю ее на мной прожитый срок, — всего-то семнадцать сроков наберет. На семнадцать стариков вся Русь делится. Первый родился при хазарине еще. Умирая — порвал пуповину второму, что родился спустя семь десятилетий. Третий Святослава помнил… Пятый в усобицу попал, шестой — татарина застал… Двенадцатый в смуту жил, тринадцатый при Разине, четырнадцатый при Пугаче… Так до меня дошло быстро: семнадцать стариков — всего ничего. Нас всех можно в эту избу усадить — вот те и вся исторья… Мы-то в юность нашу думали, что дети у нас будут, как сказано было, — не познавшие наших грехов, а дети получились такие, что ни земли не знают, ни неба. Один голод у них. Только дурной это голод, от ума. Насытить его нельзя, потому что насытятся только алчущие правды… Вы там в церкву, говорят, все ходите. Думаете, что, натоптав следов до храма, покроете пустоту в сердце. Люди надеются, что Бога приручили, свечек ему наставив. Думают, обманули его. Думают, подмяли его под себя заставили его оправдывать слабость свою. Мерзость свою и леность, которую то милосердьем теперь назовут, то добротой. Чуть что — и на Бога лживо кивают: «Бог так решил. Бог так сказал. Бог так задумал». И снова гребут под себя, у кого на сколь когтей хватает. А откуда им, глупым, знать, что Он задумал, что по Его воле, а что от попустительства Его?… И печаль не о том, что ничтожен человек, а то, что он зол в своем ничтожестве. Чем больше замечает, что другие его ничтожество видят, тем злее становится… Нету выхода вам больше, так.

— Дед, ты опять тут развел свою философию? — усмехаясь, сказал вошедший мужик, хозяин. Он был в серой майке и в трико опять.

— Говорю, трактор стоит, с октября, почитай, — живо откликнулся дед. — Не уедут, говорю. И мужиков в деревне — четыре человека вместе со мной. Ждать надо, пока оттает все.

— Иди себе, шутки твои слышали давно, иди, — хозяин прогонял деда не грубо, но уверенно. Дед и ушел, моргая, — вот-вот то ли заплачет, то ли захихикает.

Хозяйка вошла, улыбнулась сразу так ласково, что от души у всех, кроме Вени, отлегло — Саша, к примеру, очень переживал, как она приветит их. Только Веня, наверно, не думал об этом.

— Что ж ты посушиться ребятам не предложил? — накинулась она на мужа. — Видишь, у всех ноги сырые?

— А кто им не дает-то?

Скоро Верочке тазик с горячей водой, чем-то терпко и сладко пахнущий, поднесли — ноженьки отогревать — она даже отказываться не стала, опустила пяточки, блаженно подрагивая, в кипяток.

Пацаны добросовестно сдали носки — им взамен шерстяные принесли, рваные, в основном, но по два на ногу, колючие и теплые.