Санькя - Прилепин Захар

После обеда Сашка загрустил совсем и, сам не зная зачем, сказал вдруг:

— Лев, да не обижайся ты.

— Бог с тобой, я не обижаюсь, — сказал Лева. Но не улыбнулся. Посмотрел на Сашу, вернулся к книге, но видно было, что читать не может. Скользит глазами по строкам и вновь в верх страницы возвращается.

Саша курить ушел, чтоб Лева так не мучился.

«Он ведь хороший очень человек, — думал Саша. — Зачем мы с ним разругались?…»

Курить было приятно, в первые дни от курения голова кругом шла, а сейчас — ничего. Успокаивало.

Деда было жаль… Но Саша уже как-то свыкся с мыслью, что дед уходит, что вот-вот оборвется.

И поэтому не саднило невыносимо, как после отца.

«Или, может быть, что-то изуродовали во мне? — думал Саша. — Где-то внутри сбили жилку жалости, оборвали ее… А?»

Никто не откликался, и Саша махнул рукой.

На другой день Леву выписали.

Они пожали друг другу руки. Лева сказал что-то неважное, о том, что — «выздоравливай».

Потом еще сказал:

— Человечество вновь и вновь повторяет те же шутки. Дает волю одним и тем же чувствам.

— Поиску справедливости? — немного невпопад, то ли спросил, то ли утвердительно сказал Саша.

— Нет, — ответил Лева.

* * *

У Саши сняли швы с груди. Смешные такие нитки — он смотрел на них удивленно. Думал — надо же, человек, как кукла, вот можно взять так его и зашить. Или распотрошить.

Вскоре Сашу выписали — он вроде бы оклемался.

Шел по улице неспешно, обросший, как пес. Хромал и держался за грудь. Екало иногда больно — будто кусочки стекла остались где-то там, внутри. Но все равно было хорошо. И на улице пахло поздней осенью.

Грустил лишь оттого, что Яна так и не пришла ни разу.

…Добрел до какой-то лавочки.

Сидел на ней, притихший, прислушиваясь к себе, словно на улице целый год не был. Замерз, правда, быстро.

Добрался, прихрамывая, до метро, ехал в полупустом вагоне, чувствовал себя солдатом, которого почти убили, угробили, а он выжил. И едет теперь, и никто не знает, что было с ним.

Вообще Саше были чужды такие мысли полудетские, но сейчас что-то разнежило.

То о деде подумает, то о Костенко… То о Леве.

«Лева — прав, — так думал. — Государство — палач. Раздевает догола и бьет в солнечное сплетение».

«Но это не мое государство. Оно чужое… Или ты ему чужой, Саш?»

«Нет, не я. Оно чужое всем. Его надо убить».

Еще думал о том, что сказал Леве о родстве, и спрашивал себя: «А есть ли у тебя самого это самое родство?… Помнишь, как ты сбежал из своей деревни… Есть родство, ты?»

«Есть. Есть. Только я не знаю слов, чтобы это доказать».

«Ну-ну… А Яна?»

«А что Яна?»

«Она родная? Жена тебе? Ты ведь предал ее, когда было больно… Проклял даже?»

«Отстань, не хочу говорить. Не хочу. Не предал. Не проклял. Просто было очень больно».

И куда-то спрятался от своих мыслей. Разглядывать кого-то стал. Мужика напротив, девушку некрасивую, ребенка… Особенно ребенка: тот глазел умилительно, полуторагодовалый, наверное. Очень хороший. Зверок, да. В бункере его встретили радостно, обнимали — Саша просил: «Полегче».

Матвея не было, Яны тоже.

Черт его знает, хотел ли увидеть Яну, — не мог разобраться никак. Хотел, наверное. Только стеснялся немного своего выбитого зуба, гадко небритой и похудевшей рожи.

Поскорее лег тихо, где-то в уголке, в дальнем, темном помещении бункера. Пацаны где-то за стеной галдели, было от этого уютно на душе. Заснул.

* * *

Утром все собрались на митинг — и Саша решил пойти, хотя с утра оказалось, что он слабый еще и ходить быстро не умеет. Но хотелось все-таки. Например, для того, чтобы Яну увидеть. Несмотря на выбитый зуб и вид смурной.

Саша любил эти гулкие, бешеные хождения по городу, с криком и гиком. Вокруг — флаги безумные, внутри — ощущение торжества.

Распугивая народ в метро, «союзники» направились к месту общего сбора. Шумели, вызывая неприязненные взгляды проходящих мимо. Впрочем, иногда смотрели хорошо, или, по крайней мере, с интересом: «Какие славные дикари тут бродят…»

Саша всегда легко себя чувствовал внутри гомонящей, разномастной толпы, сразу становился ее малой, но цепкой составляющей.

Сошлись у памятника революционного писателя, выстроились в ряды. Памятник стоял как черный, застывший пожар, бросая прямую, длинную тень. В толпе Саша приметил и «своих» — пацанов и девчонок из его города, его отделения. Был Шаман — здоровый, черноволосый тип. Паяла был — музыкант, сумасшедшие и честные глаза на красивом лице. Дальнобойщик приехал — действительно, раньше гонял по стране, самый взрослый в отделении… Позик был, брат Негатива, с потемневшим лицом: улыбнулся он так, что Саша чуть не расплакался, обнял его нежно. Еще какая-то юная поросль — «союзники» нового призыва.