Толмач - Гиголашвили Михаил

Инга принялась обиженно собираться: с шелестом поправила колготки, основательно поворошила бюст, достала зеркальце и помаду, подвела глаза, обильно накрасила губы, чмоками и языком сажая помаду на место. Потянулась за дубленкой. Я помог ей.

– Спасибо, котик, один ты у меня… Пошли отсюда, злой дядька попался…

– Не забудьте обратный перевод, через полчаса будет готов. До свидания, мадам! – осклабился Марк.

Инга холодно кивнула ему и раздраженно ткнула дверь.

Громко ругаясь под всхлипы полумертвой кофеварки:

– Вот мудоеб фашистский! Сука противная! – она вытащила сигарету.

– Внизу покурим, тут нельзя, дымовые сигналы стоят, паника будет. Надо подождать, пока печатают протокол, а потом подписать.

– Да змей же очкатый!.. Пусть засунет протокол себе в жопу, – она округло и ясно произнесла последнее слово, щелкнула меня по лацкану пиджака красными ногтями и в упор громко спросила: – Ну, говори теперь, как остаться?

– Ты потише. Не коридорный разговор, – ответил я. – Три месяца, например, я могу сегодня же обеспечить. Гарантированно.

– Правда?.. Сделай, а?.. Хоть три… – Притихнув, она с нежной мольбой смотрела на меня.

– Кое-кому кое-что сказать надо… – загадочно ответил я, отлично зная, что три месяца и так всем полагается. – Ты подожди меня в приемной, я сейчас попробую!

Сделав пустой круг по коридорам, наведавшись в туалет и хлебнув отвратного кофе под урчанье умирающей кофеварки, я вернулся. Она стояла у стены, откинув полу дубленки, упершись рукой в бок и изогнувшись в бедре. Картинно курила. Я поспешил обнадежить ее:

– Все в порядке, сказал кому надо. На три месяца сразу дадут. А там видно будет.

– Ну, молоточек!.. Вот заинька!.. Может, еще чем поможешь? – обрадованно-просительно заглядывала она мне в глаза.

– Ты сперва за первый шаг расплатись, – ответил комендант лагеря.

На это она серьезно сказала:

– Я честная женщина, в долгу оставаться не люблю… Это за мной. Да и ты не урод… Жена есть?

– Нет. Не было.

– И правильно. На хер на себя эти кандалы вешать. Это ерунда, что говорят, будто к жене привыкаешь, как к собаке, жить без нее не можешь. Собака, между прочим, с хозяином гулять ходит, а баба – сама по себе… Вообще, это от жен у мужиков в основном крыша едет. Хошь не хошь, а супружеский долг исполняй! – Инга дымящейся сигаретой подтвердила свои слова. – А он не хочет этот долг исполнять, хоть ты тресни! Надоело до смерти!.. Он вообще совсем другое хочет… – Что-то вспомнив, она прыснула. – Анекдот есть на тему, классный. Люську муж перестал харить – надоела ты мне, говорит, хуже горькой редьки. Люська в панике соседке жалуется: так и так, мол, Васька не ебет. А та советует: «Внезапностью надо брать. Когда ты услышишь, что он ключом дверь открывает, беги в переднюю, скидай трусы и встречай его раком! Он и накинется, куда денется!» Ну, сказано – сделано. На другой день Васька своим алкашам во дворе говорит: «Все, завязываю пить! До белой горячки допился!.. Захожу вчера домой, а там в передней – карлик!.. Во-от с такими щеками!.. Во-от с такой бородой!.. И, главное, в Люськиных шлепанцах!..»

Отсмеявшись, я спросил ее серьезно:

– Зачем вообще ты тут?

Инга поморщилась, скинула на пол пепел:

– Долг на мне повис. Скрыться с глаз долой на время надо. А девочки говорили, тут работа непыльная, капусту запросто рубить можно, ушастики все. Так это?

– Кто его знает? Я по проституткам не ходок. Но в случае отказа можно адвоката подключить. И пойдет молоть машина – в полгода по письму…

– А жить где?

– Это уж где хочешь, никого не касается. Но пока суд да дело, тебя выслать трудно. Да и куда?.. Паспорта нет. Эти ужасы про наручники он так, для страху… Но в тюрьму для беспаспортных отправить, в принципе, могут.

– Да ты чего? – испугалась Инга, забыв про пепел.

– Ну, а куда с тобой, если отказ?.. Паспорта нет, никакая страна не принимает. Здесь без статуса тоже никто бегать не даст. Значит, одна дорога – в тюрьму… – объяснил я ей ситуацию. – Я ездил туда переводить, видел своими глазами, как люди годами сидят, пока самим не надоест. Такая вот тюрьма: можно выйти в любую минуту, надо только правду о себе сказать и точные данные дать…

– Выходит, люди сами себя в тюрьме гноят? – удивилась она. – Чего только наш народ над собой не делает!

– Не только наш. Там всякие сидят, со всего мира.

– Ни фига себе, тюрьма… – протянула она, нахмурила лоб, с беспокойством мазнула по мне взглядом. – А на три месяца точно сделал?..

– Увидишь сама. После протокола он даст тебе временный паспорт беженца, где будет написано, что он действителен три месяца со дня интервью, – важно сообщил я ей.

Инга с сомнением покачала головой, затушила сигарету:

– А этот… тушканчик очкастый… – мотнула она головой вверх. – Наведается ко мне, как думаешь?

– Кто его знает?.. Адрес как будто списал. Прийти – вряд ли. Может, даст о себе как-нибудь знать. А скорее всего, испугается.

Инга усмехнулась:

– Ну а ты, лисенок, тоже пугливый? Сам где живешь? Тут близко?

– Не очень. Но, как говорится, было бы желание… И, кстати, долги отдавать – это святое… – напомнил я для верности.

Она прищурилась:

– Сперва посмотрим на эти три месяца. А потом решим. За мной не заржавеет! Я женщина честная.

Мы поднялись на чтение протокола. Марк стоял возле кабинета, морщась от надрывной агонии кофеварки и о чем-то совещаясь с соседом по коридору. Сели за стол. Я принялся читать Инге вопросы и ответы, существенно сжатые Марком. Она рассеянно слушала, ногами под столом не шарила и дубленки не снимала. Только раз крепко почесала голову, с досадой спросив:

– Далеко до Гамбурга?..

– Километров шестьсот будет.

– А где тут вообще дамы собираются?

– Проститутки, имеешь в виду? – безмятежно уточнил я. – Тут, в этом городке, они вряд ли есть. А в больших городах их в центре найти можно, тут это все полулегально. По объявлениям в газетах надо посмотреть – там постоянно свеженьких ищут.

– Ну, когда встретимся, посмотришь газеты? Поможешь, зайчик?..

Помощь пообещал я ей твердо. Тут Марк принес и бросил на стол временный паспорт беженца. Инга открыла его и с любопытством стала рассматривать, а я, переводя и объясняя ей значения граф, украдкой ткнул в даты:

– Ну, теперь видишь?.. На три месяца, как и обещал.

– Ой, да… На три месяца, точно, – посчитала она на холеных пальцах и расцвела. – Спасибо, рыбонька. И дальше поможешь? Мне туда сейчас никак нельзя. Я в долгу не останусь. Должница буду твоя по гроб…

– По кровать будет достаточно… – поправил я ее.

И мы от души рассмеялись, вызвав ворчливое удивление Марка, затравленно смотревшего на нас. Скоро чтение протокола было завершено, Инга ловко расписалась на последней странице и с мольбой посмотрела на Марка, сказав:

– Я жду, – на что Марк замахал руками:

– Идите, идите, дайте мне покой!

Мы спустились вниз. Инга забежала в туалет, а я зашел в комнату переводчиков за пальто. И увидел на стене новое объявление: «Уважаемые господа переводчики! Большая просьба – сохранять должную дистанцию с коллегами-женщинами, с женским персоналом нашего учреждения и с беженцами женского пола. В противном случае провинившийся переводчик будет отстранен от совместной работы. Руководство лагеря».

Я онемело смотрел на текст, лихорадочно думая, что бы это значило: предупреждение мне со стороны Ацуби за комплименты и просьбу о встрече? Сузе за настырство и публичные ухаживания? Реакция ли Марка на наши с Ингой обнимания в коридоре? Или вообще донос Бирбауха о телефоне, который я написал для Инги на клочке бумаги, когда мы курили у входа?.. Все могло быть в стране, где исполнение гражданского долга в основном выражено во взаимной слежке и повальном стукачестве. В неприятном оцепенении я поплелся к выходу. Из туалета появилась Инга, догнала меня, уцепилась за рукав, о чем-то затараторив, но я оторвался от нее:

– У тебя есть мой телефон, звони! Мне сюда! – решив держать язык за зубами, а пасть – в наморднике, чтобы не оказаться отстраненным от совместной работы.

Инга, обиженно пробормотав мне в спину:

– Ну и мудак! – вдруг яростно зацокала обратно по коридору.

…Темно… …Холодно… …Тряско… …Тянет сквозняками… …Что-то жестяное ухает, бьется, железно крякает… …Рев мотора… …Качает…

«Куда-то везут…» – понимаю я сквозь муть в мозгах. Звон перекатывается в голове. В теле – гул, комки под сердцем, холодный озноб. Глаза слипаются. Рукой не пошевелить – все чугунное, налито тяжестью, как после снотворного.

Вдруг меня высоко подбрасывает. Лечу на ледяной пол. Ударяюсь о железные скобы, замираю, пытаясь понять, где я, что со мной… В голове вьются вязкие мысли, какие-то обрывки фраз. И нет сил очнуться, понять…

Глаза привыкают к темноте: проступают какие-то длинные блики, пятна, отблески, зыбкий каркас в мохнатой тьме… А, это стальные полосы, которые кузов держат…