Орлиная степь - Бубеннов Михаил Семенович

Вскоре встретились и прошли мимо, как в тумане, агрегаты Холмогорова и Белоусова. Увидев согнувшихся на сиденьях прицепщиков, парня и девушку, густо запорошенных пылью, но все же орудующих штурвалами, Светлана вдруг как бы со стороны увидела и себя на прицепе — до этой минуты все ее внимание поглощало одно лишь дело — и не только не удивилась себе, запыленной, с наглухо обмотанной головой, в огромных очках, но даже обрадовалась, и, кажется, гораздо сильней, чем когда-либо радовалась своей красоте в Москве. Самой большой для себя бедой Светлана всегда считала свое слабосилие и от этого очень страдала перед людьми. Но теперь она своими глазами видела себя вместе с другими за штурвалом прицепа, на очень трудной работе да еще в бурю! О, как это радостно! Правда, Светлана и сейчас не чувствовала себя сильной: у нее уже болело все тело, а руки стали бесчувственными и не всегда вовремя справлялись с лемехами. Оттого, что дышать приходилось сквозь платок, с большим усилием, точно свинцом налилась голова. Пыль, набившаяся под одежду и белье, щекотала и царапала тело. Гон утомлял и даже пугал своей бесконечностью. Нет, где же Светлане, которую не зря зовут Светочкой, сравняться с сильными людьми! Однако она работала наравне с ними, у всех на виду, и только одна знала, что ей тяжелее, чем им, во сто крат! Ну и что же? А не значит ли это, что она чем-то сильнее сильных? Эта внезапная и непривычно странная мысль так поразила Светлану, что у нее сами собой еще крепче сжались руки на штурвале и она не подумала, а всей душой клятвенно сказала себе, что не выпустит его, пока не будет закончена вся. клетка.

В конце борозды, которую прокладывали целую вечность, Светлана, все время прятавшая лицо от ветра, внезапно почувствовала, что ее враз перестало хлестать песком, но зато он еще гуще посыпался с небес. Вокруг совсем стемнело. Вспыхнули фары, и стало особенно заметно, как густая пыльная муть почти при полном затишье оседает на землю. Трактор остановился; около прицепа точно из-под земли„вырос запыленный до неузнаваемости Корней Черных.

— Прошла? — срывая с губ платок, изумленно крикнула ему Светлана.

— Прошла! Да как чудно, будто ей крылья обрезали! — весело, возбужденно заговорил Черных, видимо немало переволновавшийся за время бури. — Хорошо, что хоть так быстро! Напугалась? Небось душа в пятки ушла? Ну, слезай, довольно, сейчас дождь хлынет. Обложило, темно — хоть глаз коли!

— Но ведь еще не закончили! — возразила Светлана.

— Чепуха! Остался один круг. Я допашу…

— Нет, нет! Отойдите! Я сама! — заговорила Светлана с таким детским испугом, словно Черных пытался отобрать у нее из рук не штурвал прицепа, а что-то очень и очень дорогое, только что найденное ею в степи.

— Тебя же зальет! — выкрикнул Черных. — Не засыпало, так не зальет!

— У тебя вон и руки дрожат…

Это замечание, видимо, обидело девушку.

— Отойдите, разве вы не слышите? — закричала она в полный свой негромкий голос. — Не мешайте! Я сама!

Она защищала свое место на прицепе, как иная сильная птица защищает свое гнездо, где уже бьется живая жизнь. Черных не верил глазам и ушам. Наконец-то поняв, что происходит со Светланой, он неожиданно похлопал ее ладонью по спине и сказал над ее ухом очень счастливым голосом:

— Трогай! Одобряю!

Не прошло и десяти минут, как могучий, буйный, оглушительный ливень хлынул на степь, потонувшую во мгле…

Когда была закончена клетка, Светлана с трудом забралась в кабину трактора и тяжко опустилась на сиденье. Белорецкий намеревался было той же секундой двинуться на стан, куда ушли уже все агрегаты, но, взглянув на Светлану, невольно убрал с рычагов руки: ей надо было дать хотя бы немножко опомниться от шума низвергающейся с неба воды. По этой причине они задержались на краю сплошного черного массива поднятой целины.

Откинувшись на спинку сиденья, Светлана очень медленно размотала с головы промокший насквозь, весь в грязи темный платок, затем грубовато сорвала свой берет, расстегнула ворот ватника. Все тело Светланы было мокрым, но она даже не вздрагивала: у нее уже не осталось никаких сил. Мокрая, словно сейчас из воды, с мокрыми кудряшками, облепившими лоб и лицо, она казалась до предела измученной, опустошенной и несчастной.

От жалости к Светлане у Белорецкого даже заныло где-то в груди. «Глупая, глупая девочка! — подумал он о ней с нежностью. — Да кому нужно здесь твое геройство?» Он решил тут же чистосердечно высказать Светлане все, что невесело думал о ней, когда она, наивная девочка, и в бурю и под ливнем страдала на прицепе. Он был твердо убежден, что люди совершают геройство лишь ради славы; о том, что человеческая душа может испытывать потребность в тяжелых испытаниях, он не подозревал. Заодно Белорецкому хотелось и как-то поправить дело, сгладить впечатление от своего хотя и осторожного, но все же неудачного признания. Но именно в тот момент, когда он хотел заговорить, Светлана, точно спохватившись, сорвала с лица загрязненные очки, и Бело-рецкий, взглянув на нее, мгновенно лишился языка: в глазах Светланы ослепительно сияло детское счастье…