Том 4. Начало конца комедии - Конецкий Виктор

Вероятно, я начинал искренне раздражаться на Ящика, ибо ревновал к жизни, завидовал его интересу к девочкам из ансамбля, которые курили сигареты из длинных мундштуков. Мне на девочек наплевать было. Мне нужно было представить, как на них, и на меня, и на Ящика — на все наши человеческие организмы сей секунд давит хаос мира; как поток хаоса — всяких там частиц, и полей, и волн — бомбардирует нашу кожу, пронизывает печенки, завихряется в темноте наших черепов, стремится растащить нас по камушку и по кирпичику; как все наши атомы и молекулы так и рвутся в свободный танец теплового движения — анархию Броунова движения, чтобы вернуться к своему началу начал, а мы их из себя не отпускаем и сидим себе, например, в виде девушек с сигаретами в длинных мундштуках, потому что наши организмы умеют концентрировать на себя «поток порядка», способны «пить упорядоченность» из каждой подходящей среды, даже если, на первый взгляд, эта среда — полный хаос и белиберда.

— Недавно вышла книжка Шредингера о физической природе жизни. Ну, там о хромосомах, что они сопротивляются тепловому движению со стойкостью апериодических кристаллов. Я это запомнил, потому что Шредингер ссылается на Дельбрюка, а Дельбрюка я ассоциировал с Мальбруком… Ты ее читал? — спросил я Ящика.

— Шредингер путает. Это наш Кольцов первый заметил, что хромосомной молекулой можно было бы резать стекло, как кристаллом алмаза, а не Мальбрук. Интересно отметить, что я читал «Что такое жизнь» Шредингера еще году в сорок седьмом. Первая книга, украденная мною в государственной библиотеке. Помню даже посвящение, кажется, папе и маме, да? Все знаменитые физики были образцовыми детишками, уважали родителей. И мне давно пора написать маме письмо. И мне давно пора становиться знаменитым физиком…

И Ящик потащил бумагу из портфеля. Он действительно собрался писать письмо маме на высоте девяти тысяч метров в два ночи по местному времени.

Член-кор любыми средствами хотел забаррикадироваться от разговора на общенаучные темы.

— Прекрати! — завопил я. — Меня тошнит от твоей рациональности! Ты совершенно западный мужчина! Недаром у тебя такое идиотское имя: Леопольд! Только западные люди умеют разделять свою жизнь на отдельные, поочередные стремления, то есть подменяют рассудком целостный дух…

— …Русак-восточник же мыслит, — продолжил меня Желтинский, — исходя из центра своего «я». Русак-восточник считает первейшей нравственной обязанностью содержать все духовные силы в этом одном центре. Совпадает ли духовный центр славянина с центром объема его оболочки или с центром массы, еще окончательно не выяснено. Во всяком случае, чистокровный славянин гоняется разом за тремя зайцами — как минимум. Потому-то никому никогда не бывает известно, куда заведет его концентрированный дух. Зайцы, за которыми гоняется славянин, обычно теряются в догадках и вечно нервничают. Отчего любой заяц, которого славянин все-таки поймает, оказывается издерганным, тощим, истеричным и грубо славянину хамит… Что тебе от меня надо? Я же вижу, что тебе надо что-то выяснить, надо поймать одного зайца, а ты гоняешься за десятком. Конкретно спрашивай. Например, как обстоит у ученых Сибири с мясом и свежими овощами?

— Конкретно. Шарден тебе попадал в руки? Его «Феномен человека»?

Ящик задумался, и кожа над его правым глазом задергалась, и он даже приложил руку ко лбу, вспоминая. Наконец спросил:

— Это поэт? Что-то из искусства?

До чего я спесив! Если узнаю, что собеседник не читал книги, которая в данный период сильно переживается мною, то собеседник немедленно вызывает снисходительно-разочарованное отношение. И говорить с ним делается как-то и не о чем, хотя он прочитал тысячу других прекрасных книг, которых ты и не видел.

И при всем уважении к члену-корреспонденту Леопольду Васильевичу Желтинскому я испытал такое разочарование, когда убедился в том, что он не читал Тейяра де Шардена и художника Жана Симеона Шардена назвал поэтом.

Если первую в своей жизни книгу Ящик стащил из библиотеки и автором ее был физик, то я первую свою книгу купил на курсантскую получку и авторами ее были художники. Книга дорогая — тридцать рублей, «Мастера искусства об искусстве», том второй, «От Шардена до Курбе». И сегодня, когда взгляд падает на эту книгу, я восхищаюсь собой. Надо же, а? Не прокутил курсантскую тридцатку! Книжку купил! А ведь как прокутить хотелось. И сколько раз потом брал я «От Шардена до Курбе» в минуты жизни трудные, чтобы загнать, но опускались руки…