Наследство - Самохин Николай Яковлевич

Однако и к «середине», к некоему идеальному образу настоящего мужчины, о котором, выходит, тосковала супруга, Артамонов тоже не относился. Дело в том, что Артамонов был неудачником. Хотя, возможно, слово это и не совсем к нему подходило. Ну, грубо сказать — неудачник. И, главное, он знал причину своей невезучести. Жила в нем, по выражению одного старого товарища, «дурь африканская» — то есть детская наивность (это в седом-то мужике!) и несовременное правдоискательство.

Он про себя, про свой характер такую притчу сочинил. Допустим, идет собрание в какой-то строительной, скажем, организации. Выступает с трибуны оратор. Так и так, говорит, за истекший период заасфальтировали мы столько-то километров дорог, отрыли траншею под канализационный коллектор, уложили в нее бетонные трубы, привезли четыре машины песка в подшефные детские ясли и так далее, и так далее. Но — тут оратор переходит к негативной части — есть у нас, товарищи, отдельные недоработки и упущения. А именно: до сих пор остается лишь в проекте наружный туалет на два очка. Стыдно, товарищи! Особенно это касается Иванова — не обеспечившего объект пиломатериалом, Петрова — затянувшего дело с гвоздями, и Сидорова — не скорректировавшего их действия.

Это один тип оратора.

А вот другой. Выскакивает он петухом и, пропустив все достижения как плановые и само собой разумеющиеся, начинает крыть недостатки. Слушайте, — говорит, — братцы, да что же мы этот, извиняюсь, задрипанный сортир до сих пор не сколотили? Сколько же будет женский конторский персонал в кустики бегать? Иванов, чего глаза прячешь? Куда доски девал? На собственную дачу небось уволок?.. Петров! Ты что, из этих гвоздей спагетти делаешь?!.

Так вот, первый оратор, хотя он тоже недостатки не замазывает, выйдет в начальники и преуспеет в жизни. Второй же — никогда. Так и останется он крикуном, от которого все обстоятельные люди будут морщиться, как от зубной боли.

Артамонов был именно вторым типом «оратора». Знал про это, силился переделать себя и не мог.

Да и поздно ему было переделываться. Когда-то молодому журналисту Артамонову именно бескомпромиссность сделала имя. Его статьи, фельетоны, очерки охотно печатали в газетах и журналах. Говорили о них: «свежо»… «принципиально»… «отважно»… А прослыв отважным, попробуй когда-нибудь дрогнуть хоть разок. Иного Артамонова читатели теперь, пожалуй, не приняли бы. В редакциях же от его прямолинейности заметно начали уставать. Возможно, устарел сам Артамонов. А может быть, все наоборот: изменилось время, пришли другие люди — молодые, да рано помудревшие, осмотрительные. Кто знает… Только с годами Артамонов все чаще стал замечать, как ему пытаются деликатно, но настойчиво «опустить забрало». Впрочем, не всегда деликатно. Однажды в родной газете, где он верой и правдой много лет прособкорствовал, ему фразу «Случился как-то в нашем городе перебой со сливочным маслом» переделали во фразу «Случился как-то в нашем городе перебой со школьными тетрадями». Хотя Артамонов объяснял в статье, что перебой случился по вине каких-то головотяпов от планирования, а совсем не потому, что система наша передовая подкачала, дала трещину. Артамонова чуть инфаркт не хватил. Тем более что проворные мальчики, правившие статью, сделали это небрежно — и получилась несусветная глупость, срамота, «ослиные уши» вылезли наружу. Там сценка была: стоит в магазине тихая «кефирная» очередь. А масла нет — уже неделю. И тут залетает тетка, взмокшая, красномордая, бухает на пол две здоровенные сумки и в полный голос спрашивает у продавщицы: «Маша! Масло-то есть ай нет?» Продавщица ей отвечает, тоже не стесняясь: «А тебе какого — топленого или такого?» — «Да хоть такого, хоть такого», — «Ну, заходи после трех», — говорит продавщица.

При этом в очереди никто даже ухом не повел — привычное дело.

Так вот, в окончательном варианте статьи тетка с сумками врывалась в магазин канцпринадлежностей и кричала: «Маша, тетрадки-то есть ай нет?» На что продавщица отвечала ей: «А тебе какие надо — в клеточку или в линеечку?»

Стыд! Голову сняли.

Артамонов устроил «сцену у фонтана»: звонил в редакцию, кричал, что уволится к чертовой матери, что они там все сволочье, зубами за кресла держатся, что жизни не знают и знать не хотят — заелись!..

Да что толку. Себе только сердце надорвал, два дня потом провалялся.

Нет, перспектива выбивать пыль из ковров Артамонову не грозила. В этом смысле жена могла быть спокойна.