Синдикат - Рубина Дина

— Так. В чем дело? — строго спросила я, садясь и ловя пуговку блузки еще бесплотными пальцами левой руки.

— Вы грохнулись в обморок, — доложил Костян. — Маша услышала какой-то шум, вбежала, а вы лежите головой на клавиатуре…

— Дураки, — сказала я сурово, — это обычная медитация…

Они все стояли вокруг меня, растерянные и испуганные. У Маши в руках была какая-то папка. Я улыбнулась:

— Ну-ну, спокойно, я еще жива… Маша, что это у тебя?

— Рукопись, — сказала она… — от Кручинера, наложенным платежом, вот: «Мое высокое Слово»…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Той же ночью мы покидали Россию.

— Э-х, Ильинишна, — приговаривал Слава, подтаскивая чемодан к багажнику, — хоть обниму вас по случаю, на прощание-то… С такой бабой три года ездил, и кто поверит — чисто евнух!

В последний раз мы промчались свободной Якиманкой, вылетели на мост, оставили по левую руку празднично подсвеченный Кремль…

— Постойте! — воскликнула я, — заглянем на минуту в Синдикат!..

— А ты не наелась ли, по уши?.. — недовольно заметил Борис…

— Я забыла вычистить компьютер от разного мусора. Неудобно… Там с «рабочего стола» надо выкинуть несколько папок… Да это секундное дело, мы успеем.

— Как скажете, Ильинишна…

Слава остановил машину на углу у «Гастронома».

Я вышла и торопливо приблизилась к воротам детского садика. В полной тьме горело только окно охранника на первом этаже. В нем маячила голова Эдмона, — выходит, дежурил сегодня он. Я нажала кнопку звонка.

— Кто это? — спросил он грозным окриком ночного стража.

— Эдмон, это я… — торопливо ответила я в микрофон на иврите, полагая, что в темноте он мог меня не узнать. — Мне нужно к себе на минуту…

— Я не могу пустить тебя, — сказал он, помолчав…

— Ты что, спятил? — осведомилась я, закипая от бешенства.

— Это приказ Шаи… Каденция вашей коллегии сегодня окончена… Мало ли… В случае чего…

— До двенадцати осталось два часа! — отчеканила я. — И эти два часа — я еще синдик!

Эдмон молчал, видимо, колебался… Он всегда пасовал перед непреложной логикой факта.

— Да, ты права… — наконец сказал он, — до двенадцати ты еще синдик…

Я пробежала пустыми коридорами детского садика, поднялась на второй этаж, вошла в свой кабинет, уселась за стол… Глухая ночная тишина объяла меня, заложила уши, повязала немотой…

Завтра утром сюда, в мой… в свой кабинет должен впервые войти новый глава департамента Фенечек-Тусовок. Он должен открыть чистую страницу деятельности Синдиката в России.

Я включила компьютер, мысленно облачилась в броню, передо мной всплыло поле экрана со знакомой ратью призраков, — и бросилась на их уничтожение.

Первым делом я выкинула все виртуальные конгрессы Гройса, все немыслимые проекты, все миражи, все дурманящие зазывки, все алчные притязания, все наглые требования и корыстные надежды…

Я уничтожала призраков, три года грызущих мой мозг, сосущих душу, выпивающих силу… Я сражалась в ночи, как библейский Иаков, избавляя моего беззащитного пока товарища от этого муторного наследства. А там уж — пусть набирается мужества, пусть борется сам, пусть противостоит, обороняется, выдвигает встречную свою рать…

Наконец я споткнулась, — как Иаков, с поврежденной жилой: на экране осталась одна единственная папка. Называлась она azarya и хранила десятки писем, адресованных мне, лично мне.

Их необходимо было уничтожить.

Но я медлила, не решаясь направить стрелу и спустить ее с тетивы.

Наугад открыла одно из писем, полученное с полгода назад. Было оно спокойным по тону, даже элегичным:

«…С годами жизнь отнимает у человека главное — предвкушение. Предвкушение любви, предвкушение богатства, предвкушение удачи, предвкушение славы… Она отнимает тот счастливый озноб, пугливое сердцебиение, мучительно-сладкое преодоление мига, часа, дня — на пути к предвкушаемому… Нет, Господь милосерден, у человека и в старости могут быть свои подарки. Он и в старости может быть счастлив, богат, удачлив… И ему дается, дается с годами многое из того, о чем он мечтал… Господь отнимает только одно… И если ты спросишь меня — что есть молодость, я отвечу тебе: сладостное и безбрежное предвкушение…»

Слышно было, как от «Гастронома» просигналил Слава… я сидела здесь уже двадцать минут. Надо было спешить, а я все медлила, глядя в экран…

За три года у меня накопилось около сотни страниц его страстных, сумбурных, скорбных, гневливых, желчных и нежных писем… Такие разные, все они пронзительно длились на одинокой ноте, перекрывающей гомон будничных звуков и голосов…

И меня озарило: торопясь, я стала открывать его письма одно за другим, по датам, за все эти годы, — открывала их, открывала и вытягивала в один файл, в один длинный свиток, похожий на те пергаментные свитки из шкур не родившихся телят, что по-прежнему, как и тысячи лет назад, распяливают и дубят, и высушивают, и вычищают круглыми ножами, и выглаживают, и выбеливают мои упрямые соплеменники, чтобы затем вписать в них кристально твердой рукою святые пророчества, послания в будущее — неизвестное, всегда неблагодарное будущее, которое все-таки помнит и передает эти жестокие пророчества дальше, не меняя ни буквы, выводя их на нежной телячьей коже кристально твердой рукой…

Кристально твердой рукой я вытянула все его письма в одно, отформатировала страницы, набрала на титуле:

«Послание Азарии, год — 5764»…

Вывела на экран…

Оставила компьютер включенным…

Бросила в аквариум щепотку сухого корма для мальков.

И — вышла из романа…

Шейлот— вопросы (иврит). (Здесь и далее прим. автора.)

Гиюр — обряд перехода в иудейскую веру (иврит).

Изкор— молитва «Вечная Память» (иврит).

«Эль меле рахамим» — молитва «Господь, исполненный милосердия» (иврит).

Миква — ритуальный бассейн для омовений (иврит).

Пуримшпиль — театральное представление, посвященное событиям праздника Пурим (иврит).

Азов — оставь, брось! (иврит)

Шофар — ритуальный рог, в который трубят в Судный день (иврит).