От убийства до убийства - Адига Аравинд

Мурали толкнул калитку и вошел во двор.

На крючке у двери висела домотканая хлопковая рубашка – осталась от покойного, решил Мурали. Как будто он все еще здесь, просто прилег вздремнуть и сейчас выйдет и наденет ее, чтобы встретить гостя.

К передней стене дома были прикреплены яркие, вставленные в рамки изображения богов, дюжина, не меньше, а среди них – портрет пузатого местного гуру с приделанным к голове огромным нимбом. У стены стояла голая истертая раскладушка, чтобы гостям было на чем посидеть.

Мурали снял у двери сандалии, подумал – не постучаться ли? Нет, в доме, который совсем недавно посетила смерть, это выглядело бы чрезмерной назойливостью, лучше подождать, пока из него кто-нибудь выйдет.

Посреди двора возлежали две белые коровы. Когда они шевелились, что случалось не часто, на шеях их позвякивали колокольчики. Перед ними простиралась лужа, в которой отмокала солома для сечки. Черный бык с облепленным зелеными травинками мокрым носом стоял у дальней стены двора, жуя траву, полный мешок которой вывалили специально для него на землю. Эти животные, думал Мурали, не ведают в нашем мире забот. Их кормят даже в доме недавно покончившего с собой человека. Они правят жителями деревни, не прилагая к тому никаких усилий, как будто человеческая цивилизация перепутала слуг с хозяевами. Сердце Мурали сжалось. Он не мог оторвать глаз от этого толстого скота, от его раздувшегося пуза, от лоснящейся кожи. Он слышал запах навоза, затвердевшего на заду быка, видимо присевшего какое-то время назад на кучу собственных экскрементов.

Мурали не был в Деревне Соляного Рынка уже многие годы. Последний раз он посещал ее двадцать пять лет назад – в поисках красочных подробностей, способных оживить рассказы о деревенской бедноте, которые он тогда сочинял. За четверть века здесь мало что изменилось, только быки стали толще.

– Что же вы не постучали?

Это появилась с заднего двора старуха. Широко улыбаясь, она обошла Мурали и, войдя в дом, крикнула:

– Эй, ты! Принеси чаю!

Миг спустя из дома вышла девушка со стаканом чая в руке, который Мурали принял, коснувшись при этом ее мокрых пальцев.

После долгой дороги чай показался ему божественно вкусным. Он так и не овладел искусством заваривания чая, хоть и готовил его для Тхиммы вот уже двадцать пять лет. Быть может, это одно из тех дел, которые только женщинам и удаются, подумал он.

– Чего вы от нас хотите? – спросила старуха. Теперь она, словно догадавшись о цели его визита, вела себя с бóльшим подобострастием.

– Выяснить, правду ли вы нам рассказали, – спокойно ответил Мурали.

Старуха собрала соседей, чтобы он расспросил их. Соседи на корточках расселись вокруг раскладушки. Мурали попытался уговорить их сесть вровень с ним, однако впустую.

– Где он повесился?

– Да прямо тут, сэр! – ответил старый крестьянин с обломанными, покрытыми пятнами бетеля зубами.

– Что значит «прямо тут»?

Старик указал на кровельную балку. Мурали не мог поверить: повеситься на глазах у всех? На глазах у коров и жирного быка?

Он слушал рассказы о человеке, рубашка которого так и продолжала висеть на крючке у двери. О недороде. О долге ростовщику. Три процента в месяц, да еще и сложных.

– Его разорила свадьба первой дочери. А он знал, что ему придется выдавать замуж и вторую – вон ту.

Все это время вторая дочь простояла в углу двора. Мурали увидел, как она, услышав сказанные о ней слова, отвернулась – медленно и измученно.

Когда он уже шел от дома к автобусу, его бегом нагнал один из крестьян:

– Сэр… сэр… знаете, моя тетушка покончила с собой два года назад… вернее, год назад, сэр, а она была мне все равно что мать… может, Коммунистическая партия…

Мурали схватил его за руку, сжал ее с такой силой, что ногти вонзились в кожу крестьянина, заглянул ему в глаза:

– Как зовут дочь?

К остановке автобуса он подходил медленно, волоча по земле кончик зонта. Ужасная история самоубийцы, вид разжиревших коров и быка, искаженное болью лицо дочери покойного – все это жгло его душу.

Он думал о времени двадцатипятилетней давности, о том, как приезжал в эту деревню с записной книжкой и мечтами стать индийским Мопассаном. Как бродил по ее кривым улочкам, где дети играли в жестокие игры, спали в тени поденщики и повсюду стояли тихие лужи густых помоев. Вспоминал о неотделимой от каждой индийской деревни смеси поразительной красоты и грязи, о вспыхнувшем в нем уже при первых приездах сюда желании воспеть ее и заклеймить позором.