Это невыносимо светлое будущее - Терехов Александр Михайлович

Так думал Козлов, пощипывая подбородок большим и указательным пальцами.

– Козлев, мать..!

– А?

– Хрен на! Спишь, милый? Принеси мне бумаги и смоешь потом. Давай.

Козлов сделал уже четыре размеренных шага, вспоминая, где он видел старую газету, когда Коробчик, исковеркав свой голос, прошипел, отдаленно похоже на Козлова:

– А пошел бы ты на хрен!

Козлов в ужасе оцепенел на выходе, жалко улыбаясь Хоттабычу.

Раздалось звяканье – очевидно, потрясенный каптер выронил ремень из рук, и он тяжелой змеей немедленно скользнул в очко.

– А-а?! – фальцетом крикнул раздавленный услышанным каптер.

– Хрен на! – безапелляционно отрубил Коробчик.

Дверь кабинки мигом распахнулась, прозвенев сорванным шпингалетом.

Держа одной рукой штаны, другую – на отлете, красный Вашакидзе орал:

– Козлев, родимый, ходы сюда!

Козлов стоял с дрожащей улыбкой на устах, с надеждой смотрел на Коробчика, хотел что-то сказать, но слова застряли где-то в животе противным нытьем, а Хоттабыч переламывался надвое от хохота, чуть не макая свою голову в ванну, визжал и причитал:

– Да он же на тебя болт забил! На тебя – боевого шнура! Сынок отца послал! Понимаешь-нет?

Вашакидзе глядел на окаменевшего в немом отчаянии Козлова и на щербатый хохот Коробчика, тяжело дышал и наконец понял:

– Ты-и… Дух! Хоттабыч, тварь нерусский! Обизяна!

– О… Кто бы говорил, – махал ручищами довольный Коробчик. – Ты сам давно с дерева слез?

Возмущенный каптер принялся грузно усаживаться на облюбованное очко, а Козлов вышел на цыпочках из туалета.

Ваня Цветков считал роту уже третий раз – не все деды еще встали, а замполит, отчаявшись найти Вашакидзе, пронзительно выкрикивал на левом фланге дежурного водителя Коробчика.

– Козел, Козел… Ну-ка запрыгнул в строй! – пробурчал кто-то из не вполне проснувшихся шнурков третьего взвода.

Козлов развел правой рукой в сторону, опустив подбородок в надежде, что он так кажется менее небритым, и разлепил толстые губы:

– Я к Вашакидзе… ему там… надо. – Суетливо, еще больше ссутулясь, как от занесенной плетки, он выудил из-под вешалки с шинелями старую газету и, размахивая худыми, костистыми руками, зашмякал сапогами к туалету.

Вашакидзе столкнулся с ним на пороге и царственно прошагал мимо, величаво глядя перед собой.

Козлов просочился мимо мотающего портянки Коробчика и спустил воду в кабинке, повертел с сожалением в руках ненужную газету и медленно засунул ее в жестяной синий кармашек, напряженно слушая шум воды в умывальнике. Лицо его даже заострилось, но маленькие глазки сохранили прежнее, обычное для Козлова выражение – будто всегда болели, и поэтому он постоянно щурился, наваливая на глаза жесткие черные брови, при этом в уголках рта собирались небольшие горькие уголочки-ямочки.

Просто так скользнуть обратно не удалось.

– Козел, слышь… – Коробчик с удовольствием притоптывал ладно севшими на ногу сапогами сорок шестого размера. – Так ты чё, опух? Фанера, что ли, толстая? Служба замучила? Да? Постарел? Или репа толстая стала? А?

Козлов закинул до упора голову в безнадежном, тяжком предчувствии, дрожа веками и жалко обнажив между губами желтоватую кромку зубов. Он даже ничего не смог сказать, только потряс судорожно головой, вжавшись в стену и не отрывая взора своих глазок-семечек от грозно насупленного Коробчика.

– Да ты че, Сашк… Че ты? – вдруг обнял его Коробчик. – Я шучу, Козлов, ты ж видишь? Ты ж у меня первый друг, самый боевой салабон! Ты же дедом будешь авторитетным! Слышишь?

Козлов сжал губы и растроганно заморгал. Коробчик быстро закрутил вентиль – ведро уже наполнилось истомленно дымящейся водой, брякнул дужкой:

– Давай, Сашк, отволоки до машины. Помоги, брат.

Козлов по-доброму сверкнул глазами и даже что-то пробормотал благодарно, уцепил ведро и потащил его, оберегая правую штанину от шального выплеска.

– Иван, хватит считать! – крикнул, уморившись торчать на левом фланге, Петренко, и первый взвод гурьбой повалил на улицу. Салабоны проскальзывали вперед; дальше шли, смеясь и подталкивая друг друга на заледеневшей лестнице, шнуры; замыкали, все как один исполненные мрачной погруженности в себя, обвязав шею полотенцем, дедушки.

Козлов отпер ведро и быстренько заскочил в крайнюю слева салабонскую колонну.

– Где шлялся, Козлов? – тихо спросил в затылок коренастый Журба.

Козлов обернулся и торопливо проговорил: