Дэниел Мартин - Фаулз Джон

С воспоминанием об этом взгляде он засыпает.

Потом больше ничего такого не происходило… как долго, теперь не припомню, должно быть, недели две или три, до самого начала жатвы. Дэн обнаружил, что Нэнси — балованное дитя, любимица семьи; вся её работа — помощь матери по дому, в маслодельне, на кухне. Он обычно работал с одной из близняшек или с обеими вместе. Мэри была уже помолвлена с парнем из-под Тотнеса, освобождённым от призыва из-за работы на ферме; Луиза тоже «ходила» с кем-то. Им уже стукнуло по двадцати одному году — для Дэна они были слишком старые, и ему почему-то с ними было легче, хотя поначалу он чувствовал, что они смотрят на него как на обузу: скажут сделать то-то или то-то и бросаются делать это сами, стоит ему замешкаться или засомневаться. Обе были неразговорчивы. Они жили фермой, работой, стремились доказать, что управляются не хуже сыновей, о которых, вероятно, мечтали когда-то родители. Дэну впервые пришлось не только убирать урожай, но делать самую разную работу, столь необходимую на ферме. Он научился работать серпом и мотыгой, загонять коров, мыть маслобойки и сбивать масло, чистить навоз, ставить крысоловки — крыс в то лето было хоть пруд пруди… крестьянский труд — изматывающий и поэтичный.

Как-то под вечер Дэн и Луиза отправились на тракторе с косилкой очистить верхний лужок от крапивы и чертополоха. Он ходил следом за ней с вилами, собирая срезанные стебли в кучи: потом их сожгут. Но, когда они закончили, Луиза отцепила косилку и дала поводить трактор по лугу; разумеется, это была зряшная трата времени и горючего, получаемого по норме, но — к его великой радости — означало это, что его признали, что он больше не обуза, что его считают теперь как бы членом семьи. У Луизы были такие же синие, как у Нэнси, глаза, покрасневшая обветренная кожа, медленная скупая улыбка. Она нравилась ему больше, чем Мэри, хоть они были очень похожи. Но обе они теперь его просто восхищали: их неженская жёсткость и сноровка, их знание дела облегчали ему существование рядом с ними в отличие от загадочности Нэнси.

Из всех работ Дэну больше всего нравилась дойка. Правда, она же его и смущала. Слишком богатое у него было воображение, слишком похожа она была на кормление грудью, да и на мастурбацию тоже, слишком была эротична. И столь же приятна. Ему показали, как это делается, но он так и не обрёл удивительного, чисто физического ощущения в пальцах, диктующего «как надо», просто следовал указанному ритму и старался правильно сжимать соски. Миссис Рид успевала выдоить трёх коров, пока он управлялся с одной. Девушки звали её показушницей, без конца ворчали, как глупо, что на ферме не установили доильные аппараты ещё до войны, и какая тупость — не желать устанавливать их теперь. Мать только улыбалась и продолжала доить. Ни за что в жизни резиновые присоски не коснутся вымени ни одной из её коров: только тёплые руки; её молочные продукты — лучшее доказательство её правоты. Дэниелу обычно поручали таскать полные вёдра на маслодельню — к маслобойкам и сепаратору, поэтому у него оставалось время постоять и посмотреть, как работают в коровнике женщины; вбирать в себя запахи, игру света и теней, тихие голоса, обращённые друг к другу и к коровам. Звук первой струйки молока, ударившей в жестяной подойник. Словно трель жаворонка.

Порой он оставался с Нэнси наедине: собирали яйца, пару раз она приходила помочь ему загнать коров. Как-то они целый час провели вместе в саду, собирая первые яблоки: наутро Луиза должна была везти их в город, на рынок; Дэниел снимал спелые плоды наверху, на дереве, Нэнси внизу принимала полные сумки и перекладывала яблоки в ящики. Одна из сумок опрокинулась — Нэнси не успела её подхватить, вскрикнула, отскочила в сторону и упала на траву под градом «красавиц Бата». Поразительно, но оба они рассмеялись. Подбирая яблоки с земли, они заговорили — застенчиво, осторожно — о её школе и о его; поговорили о войне. Родители хотят, чтобы она стала учительницей, но она ещё не знает. Впервые в жизни он обнаружил, что рассуждает как настоящий социалист. Какая у него школа — одни снобы. Как он терпеть её не может. Нэнси не отвечала, но ему казалось — она его понимает. Они не говорили ни о Билле, ни о других ребятах и девочках, не говорили о любви — ни о чём таком. По-прежнему он оставался сыном священника, а она — фермерской дочкой. Иногда, объезжая приход, на ферму заглядывал отец. Дэниел ненавидел эти посещения, хоть они порой и льстили его тщеславию; терпеть не мог напоминаний о том, кто он такой. Однажды, вернувшись на ферму с поля, он обнаружил на крыльце дома отца: тот беседовал с миссис Рид и Нэнси.

— Ну, Дэниел, если бы отзывы о твоих школьных успехах были такими же лестными, как панегирик, только что пропетый тебе миссис Рид, я был бы счастливейшим из всех отцов на свете!

Зачем ему понадобилось выбирать именно такие слова? Нэнси, поглядывая на меня, кусала губы, чтобы удержаться от смеха. И ведь это несправедливо! Отзывы о моих школьных успехах были всегда вполне хорошими.

Обедали мы все на кухне, вместе с дедушкой — старым мистером Ридом, сидевшим во главе стола. Думаю, ему нравилось, что я тут — было, кому рассказывать о прошлом. Он был полковым старшиной у девонширцев во время Первой мировой войны, его медали лежали в гостиной на зелёной бархатной подушечке, под стеклянной крышкой. Я видел, что внучкам порой надоедают его рассказы, а может, они боялись, что своими рассказами он надоедает мне. Но атмосфера в этой кухне была исполнена терпимости и любви. Она и сейчас осталась его комнатой. Я по-прежнему ем здесь, правда теперь это уже не кухня, и хотя старой мебели Ридов здесь нет, что-то от самих Ридов всё же осталось. В отсутствие мужа, который ел у себя, наверху, миссис Рид всегда сидела напротив старика, на противоположном конце длинного стола из ясеневого дерева. Потом, бок о бок, — близняшки, а напротив них — мы с Нэнси.

Как-то раз, мы ещё сидели за столом, пили чай — в конце обеда на столе всегда появлялся чайник, — в дверях возник мой ненавистный соперник. Я знал, что он должен прийти: прошлой зимой, на склоне холма за фермой, ветер повалил огромный бук, и надо было двуручной пилой распилить ветви на такие куски, чтобы можно было стащить их вниз и пустить под циркулярку, стоявшую на дворе. Билл обещал помочь, как только выдастся свободное от работы на отцовской ферме время. Это был крупный для своих семнадцати лет парень; мне он показался ужасно нескладным, грубым, совсем не таким, как Риды; он вовсе не соответствовал моему представлению о печально прославившихся уже тогда ребятах из английских классических школ. Он неловко поклонился старику, потом миссис Рид и близняшкам. «Привет, Нэнси». Когда он взглянул на неё, в глазах его блеснул огонёк. Нас познакомили, и он сжал мою руку словно клещами. Он выпил чаю, прежде чем мы принялись за дело. Посплетничал о делах на ферме, сообщил о том, когда они собираются начать жатву, спросил о здоровье мистера Рида «там, наверху». Прямо к Нэнси он не обращался, только поглядывал в её сторону, и каждый раз — этот огонёк в глазах. К тому же меня он совершенно игнорировал. Я не мог отгадать, что думает Нэнси, гордится ли им или ей кажется, что он слишком много болтает. Сам я и правда считал, что он слишком много болтает, и горько завидовал его лёгкости в общении, умелости, его принадлежности к одной с ними почве.

Через час я уже не просто завидовал — я люто ненавидел каждый дюйм его крепкого тела. Во время обеда я глупейшим образом представлял себе, что вторая половина дня окажется — в смысле ожидавшей меня работы — весёлым и лёгким времяпрепровождением. Но это было до того, как мы с Биллом принялись отпиливать от ствола ветви и сучья на глазах у близняшек, поджидавших с трактором и цепями — оттаскивать распиленные куски вниз. Разумеется, парень был по-крестьянски хитёр: Нэнси тоже стояла поблизости, наблюдая, и деревенский обычай, независимо от того, почувствовал ли он, что между нами что-то происходит, или нет, просто обязывал его превратить нашу работу в состязание в силе. Он установил пилу поперёк первого сука, будто не сомневался, что я, как и он, знаю, как ею пользоваться: это дало ему возможность, после первых же двух-трёх движений взад-вперёд, остановиться и начать долго и подробно объяснять мне, как надо стоять и как держать пилу. Но как только мы взялись пилить, он и не думал останавливаться. Через пару минут я почувствовал, что у меня от боли и усталости вот-вот отвалятся руки, а мы и до половины ещё не дошли. Я всё слабее и слабее двигал пилу в его сторону и наконец совсем остановился.

— Для тебя слишком быстро, что ли?

— Вовсе нет. Отдышусь немного.

— Покуришь? — Он протянул мне пачку «Вудбайнз».

— Спасибо, нет.

Он закурил сигарету, подмигнул в ту сторону, где, позади меня, стояла Нэнси, поплевал на ладони и снова взялся за ручку этой чёртовой пилы. Немного погодя он уже держал ручку пилы одной рукой и, покуривая сигарету, работал гораздо медленнее, но всем своим видом ясно показывал, чья в этом вина. Билл так явно старался всячески меня унизить, что придал мне сил, да, к счастью, там надо было не только пилить: очищенные от веток сучья надо было приподнять рычагом, откатить на гужевую дорогу, где ждал трактор, и обвязать цепями, чтобы их можно было увезти. Он был силён как бык — тут приходится отдать ему должное. Впервые я увидел, что близняшки вовсе не такие сильные. Через какое-то время пилить мне стало легче, хоть и не менее изнурительно, но он был немилосерден; возможно, в его стремлении изобразить меня этаким слабосильным неумехой сказывалась давняя неприязнь тех, кто ходит в часовню, к тем, кто посещает церковь. Потом, уже под конец целого дня мучений, я самостоятельно откатил не самый большой сук на дорогу… Билл стоял там рядом с Нэнси, наблюдая, как у меня получается.