Любовь живет три года - Бегбедер Фредерик

Может быть, Анна, может быть, со временем, позже, много позже, мы встретимся где-нибудь, где будет светло; будут люди вокруг, деревья, солнечный луч, да мало ли что еще, птичьи трели, как в день нашей свадьбы, и среди шумной толпы мы узнаем друг друга и с грустью вспомним давно ушедшее время, когда нам было по двадцать лет, время наших первых надежд и больших разочарований, время, когда мы мечтали, когда могли обнять Небо, которое потом рухнуло нам на голову, потому что это время, Анна, это время только наше с тобой и никому никогда его у нас не отнять.

Было много тайных свиданий на площади Дофина. Много засекреченных обедов «У Поля» или в «Дельфино». Бесчисленное множество украденных часов во второй половине дня в отеле «Генрих IV». Со временем портье стал нас узнавать и избавлял от понимающей улыбочки с многозначительным вопросом: «Без багажа, дамы-господа?» – потому что наш номер был забронирован на месяц. Номер 32. В нем пахло любовью, когда мы уходили.

Между оргазмами я не мог удержаться и допытывался:

– Господи, Алиса, я люблю тебя всю, от пяток до кончиков волос. Чем же это кончится?

– Не знаю.

– Может, все-таки уйдешь от Антуана?

– Не знаю.

– Ты хочешь, чтобы мы жили вместе?

– Не знаю.

– По-твоему, нам лучше остаться любовниками?

– Не знаю.

– Но что же с нами будет, черт побери?

– Не знаю.

– Почему ты все время повторяешь «не знаю»?

– Не знаю.

Я был слишком рационален. «Не знаю» – два этих слова мне предстояло впредь слышать часто, и я чувствовал, что лучше мне к ним привыкнуть.

Иногда я совершенно переставал владеть собой:

– Уходи от него! УХОДИ ОТ НЕГО!

– Прекрати! ПРЕКРАТИ МЕНЯ ОБ ЭТОМ ПРОСИТЬ!

– Разведись, как я, мать твою!

– Ни за что. Мне с тобой страшно, я тебе всегда говорила. Наша любовь прекрасна, потому что невозможна, и ты это отлично знаешь. Как только я буду свободна, ты перестанешь меня любить.

– ЧУШЬ! ЧУШЬ! АРХИЧУШЬ!

Но в глубине души я и сам боялся, что она права. Глухим с тугоухими легче было бы договориться, чем нам с ней.

Надо бы все-таки рассказать вам, как я умер. Помните фильм «Бунтовщик без идеала» с Джеймсом Дином? Там компания молодых идиотов нашла себе развлечение: мчаться в машинах на полной скорости прямиком к краю пропасти. Они называют это «chicken run» («гонка слабаков»). Игра состоит в том, чтобы нажать на тормоза как можно позже. Кто затормозит последним – тот и есть самый крутой в компании. Надо сказать, толщина загривка прямо пропорциональна отрезку времени, который он выдержит без тормозов. Ну, естественно, чего еще ожидать, один из кретинов финиширует под обрывом, в спрессованном «шевроле». Так вот мы с Алисой: чем дальше заходили в нашем приключении, тем больше походили на этих самых бунтовщиков без идеала и сами это понимали. Мы мчались к пропасти и даже не думали тормозить. Я еще не знал, что тот идиот, который нажмет на педаль слишком поздно, – я.

Когда живешь двойной жизнью, есть золотое правило: не влюбляйся. Можно встречаться тайком – для удовольствия, для разнообразия, для остроты ощущений. Чувствуешь себя героем, не особо напрягаясь. Но ни в коем случае никаких чувств! Нельзя валить все в одну кучу. А то кончите тем, что перепутаете удовольствие с любовью. И рискуете крепко увязнуть.

Мы с Алисой попались в эту западню по одной простой причине: заниматься любовью куда приятней, если вы влюблены. Женщинам тогда кажется, что пора ухаживания длится дольше, а мужчинам – что она проходит быстрее. Это нас и погубило. У нас были высокие запросы. Мы ломали романтическую комедию только для того, чтобы испытать оргазм посильнее. И в конце концов сами в это поверили. В любви нет ничего эффективнее методики Куэ – как жаль, что срабатывает она только в одну сторону. Уж если выкристаллизовалась – обратного хода нет. Думаешь, это игра, так оно и есть, вот только играешь-то с огнем. Ты уже падаешь в пропасть, как герои мультиков, знаете, те самые, что смотрят на зрителя, потом на пустоту под ногами, потом опять на зрителя – и… шмяк! "That's all, folks![17]"

Помню, когда мы с Анной расстались, на какую бы вечеринку я ни пришел, везде встречал людей, которые с лицемерным видом интересовались у меня, где Анна, что с Анной, почему нет Анны и как Анна поживает. Я отвечал кому как:

– Анна? Она сегодня вкалывает допоздна.

– Как? Ее нет? А я ее искал, у меня здесь назначено свидание с женой.

– Между нами говоря, она правильно сделала, что не пошла на этот дерьмовый вечер: зря я ее не послушался, она каким-то шестым чувством сечет, где плохо продумано, ах, прости, это ты хозяин…

– Анна? А мы подали на развод! Ха-ха! Шучу!

– Да, она вкалывает в последнее время как проклятая.

– Все в порядке: у меня увольнительная до полуночи.

– Уехала на рабочую конференцию с футбольной командой Конго.

– Анна? Какая Анна? Марронье? Надо же, какое совпадение, мы однофамильцы!

– Анна в больнице… Ужасная авария… Вопя от нестерпимой боли, она между двумя воплями умоляла меня остаться с ней, но я не мог пропустить этот чудесный вечер. Красная икра изумительна, вы не находите?

– Ничего, зато она вкалывает столько, что я скоро буду миллионером.

– Брак – институт, далекий от совершенства.

– А где Алиса? Вы знаете Алису? Алису не видели? Как вы думаете, Алиса придет?

Но зато всякий раз, когда я слышал произнесенное кем-то слово «Алиса», это было как острый нож.

– Дорогие друзья, можно вас попросить об одолжении? Не произносите, пожалуйста, в моем присутствии это имя.

Заранее благодарен,

Я.

Рай – это другие, но хорошенького понемножку. Люди все охотнее чесали языки на наш с Анной счет. Конечно, я только посмеивался, слыша сплетни о себе: они ходили задолго до того, как стали правдой. Для меня никогда не были тайной завистливость света и верхоглядство полуночников, но трогать Анну – тут я чуть не озверел. Почему я не сидел дома по вечерам? Чтобы жизнь не летела так быстро. Просто невыносимо, чтобы все кончалось в восемь вечера. Мне нравилось красть часы жизни у тех, кто ложится с петухами. Но теперь – все, это уж слишком. Ноги моей больше нигде не будет. Я вдруг понял, как мне ненавистны все эти стервятники, кормившиеся моим горем. Ну да, я тоже был таким. Но с меня хватит: мне больше не смешно. На этот раз я постараюсь не упустить свой шанс, насколько это возможно. Пусть обойдутся без меня. Я уволился из всех журналов, где вел светскую хронику.

Прощайте, неверные друзья из «парижских сливок», я не буду без вас скучать. Продолжайте загнивать без меня, я на вас зла не держу, наоборот, мне жаль вас. Вот она, величайшая драма нашего общества: даже богатые не вызывают больше зависти. Они заплыли жиром, они уродливы и вульгарны, их жены – одна сплошная подтяжка, по ним плачет тюрьма, их дети колются, у них мужицкие вкусы, они позируют для «Гала». Богатые сегодня забыли, что деньги – средство, а не цель. Они просто не знают, что с ними делать. Если ты беден, по крайней мере, можешь уговаривать себя, мол, будь у тебя бабки, все пошло бы на лад. Но если ты богат, не скажешь же себе, что вот, будет у тебя новый дом на Юге, новая спортивная машина, шузы за двенадцать тысяч монет или еще одна манекенщица – и все пойдет на лад. Когда ты богат, оправдываться нечем. Вот почему все миллионеры сидят на прозаке[18]: потому что никто больше не мечтает быть на их месте, даже они сами.

Писать о ночной жизни – это был порочный круг, из которого я не мог вырваться. Я надирался, чтобы рассказать, где и с кем я в последний раз надрался. С этим покончено, пора привыкать к дневному свету. Надо помозговать, какие газетные статейки может кропать безработный паразит? Представьте себе графа Дракулу средь бела дня – чем бы он занялся? В кого переквалифицируются кровососы?

Так я стал литературным критиком.

Когда я ставлю в известность о разрыве моих родителей (которые в разводе с 1972-го), они пытаются вправить мне мозги. «Ты уверен?», «Может, еще помиритесь?», «Подумай хорошенько…» Психоанализ имел большое влияние в шестидесятые годы; наверно, поэтому – не вижу другого объяснения – мои родители убеждены, что все случилось по их вине. Они переживают куда сильнее меня, так что об Алисе я даже не упоминаю. Одной катастрофы на сегодня достаточно. Я спокойно объясняю им, что любовь живет три года. Они протестуют, каждый на свой лад, но оба не слишком убедительно. Их любовь продлилась ненамного дольше. Я только диву даюсь, понимая, что в моей истории они узнают свою. С ума сойти: оказывается, мои родители всю жизнь надеялись, думали и в конце концов поверили, что я не такой, как они.

Мы живем на Земле, чтобы переживать те же события, что наши родители, в той же последовательности, – и точно так же они до нас совершали те же ошибки, что их родители, и так далее до бесконечности. Но это не самое страшное. Хуже другое – когда сам регулярно вляпываешься в одно и то же дерьмо. А это как раз мой случай.