Рассказы и повести (сборник) - Токарева Виктория Самойловна

Мишка почувствовал, как по щеке к носу ползет предательская слеза. И вдруг… Не может быть… Через несколько вагонов, в конце поезда, как портрет в стеклянной раме, — рожа летчика!

— Сто-ой! — заорал Мишка и ринулся вослед.

Поезд набирал скорость. Мишка тоже.

— А ну слазь! — кричал Мишка вслед поезду.

Но самым проворным оказался сержант Ефимов. Он поймал Мишку уже в конце платформы, ухватил его за полы пиджака, чем погасил Мишкину скорость. Однако оба они не удержались и покатились в траву с перрона.

Ефимов оказался под Мишкой.

— Так, значит? — спросил он, вылезая из-под Мишки и отряхиваясь. Побег устроил? А я тебе, дурак, мороженое купил.

Ефимов показал расплющенное мороженое.

Поезд подрагивал на стыках рельсов. За окном плыли поля, леса, красота средней полосы.

И вдруг… В сказках обязательно присутствует «вдруг».

Вдруг летчик услышал песню. Мелодия текла откудато с середины поезда и, казалось, летела вместе с ним во времени и пространстве.

Летчик пошел на звук. Вышел в тамбур. Хотел перебраться в другой вагон, но дверь оказалась запертой. Он дернул раз, другой. Ничего не вышло. Стал трясти дверь.

Выглянула проводница и сказала:

— Заперто же…

— А что делать? — спросил летчик.

— Ничего не делать, — ответила проводница и скрылась в своем купе.

Летчика не устраивала эта философия: ничего не делать. Он цепко огляделся по сторонам. Опустил окно. И вышел на крышу.

Выпрямился во весь рост. Было упоительно лететь, но не вверх, а вперед. Красота средней полосы неслась теперь ему навстречу вместе с небом, вместе с ветром. И, кажется, весь мир — тебе! Стоит только раскинуть руки!

«Золотоискатель» оказался прав: хорошо быть молодым. Хорошо быть молодым и ни от чего не зависеть: ни от случая, ни от обстоятельств, ни от высоты, ни от смерти.

Летчик прошел по крыше своего вагона и перескочил на следующий. Вернее, на предыдущий. Он переходил с вагона на вагон до тех пор, пока песня не оказалась под ногами. Тогда он лег на крышу, свесив голову, ухватился за раму открытого окна и нырнул в вагон.

В вагоне летчик удостоверился, что песня течет из крайнего купе. Он подошел, заглянул. В купе сидели Татьяна Канарейкина, «золотоискатель» и еще один, незнакомый, в отечественных джинсах, с трубой на коленях.

Пела Канарейкина. Остальные слушали.

Искусство и вдохновение меняют человека. Это была не прежняя девчонка-подросток, настырная хулиганка, малолетняя преступница. Это была сама Весна. Если бы Весна имела человеческий облик, то у нее были бы такие же синие глаза, такие же желтые волосы и то же выражение доверчивого детства.

Танька тоже узнала летчика, но песни не прекратила. Не существовало такого, что могло заставить Таньку прерваться, когда ей хотелось петь.

Летчик стоял и слушал, заражаясь и заряжаясь Танькиной песней, потом не выдержал, взял трубу, освободил ее от чехла, вскинул к губам. Замер так на короткое мгновение и осторожно включился в песню как второй голос: негромко и вкрадчиво.

Из соседних купе стали сходиться люди. Останавливались молча, и лица у всех становились похожими.

Чиж смотрел и слушал и не верил своим глазам и ушам.

— Нет… — сказал он себе. — Этого не может быть…

Поезд влетел в сумерки, и все предметы за окном слились в одну сплошную черноту.

Танька и летчик сидели за столиком вагона-ресторана. Народу было немного. На столе уютно светила настольная лампа. Стояли бутылка шампанского, фрукты, мороженое, шоколадные конфеты с орешками. Просто шикарная жизнь. Жаль, что никто не видел. Из своих мог видеть только Козлов из девятого «Б», но Козлов не в счет.

Все было как в мечте, но чего-то не хватало. Если бы понять: чего…

— А вы тоже на смотр едете? — спросила Танька.

— Нет. Я не народный талант. Я профессионал, — объяснил летчик.

— Значит, я вам зря тыкву забивала…

— Если бы не твоя тыква, пахать бы мне синее небо над Верхними Ямками. Ты меня просто спасла.

Танька сморгнула. Она ничего не поняла.

— Когда я падал, то пережил такой ужас, что, пройдя через него, понял: мне уже ничего не страшно. Оказывается, боязнь высоты можно вылечить только падением… Клин клином.

Танька слушала, смотрела на летчика. Он был красивый, но чужой. Ни приласкать, ни обозвать, и говорит как-то непонятно, как болгарин из Варны. Слова, конечно, разобрать можно, но надо напрягаться, и удовольствия от беседы никакого.

— Значит, в отпуск? — спросила Танька.

— Домой. В Москву. Навсегда.

— Вас выгнали?

— в общем, выгнали, но это уже не имеет значения. Зачем мне теперь эти Бересневка, Лещевка, Глуховка?

— А чем у нас плохо? — обиделась Танька.

— Да нет. У вас очень хорошо. Но я больше не хочу быть летчиком в Верхних Ямках. Я хочу быть музыкантом в Москве. У каждого человека свое место в жизни и свое назначение. Разве не так?

Танька нажала кнопку на настольной лампе. Лампа потухла. И тогда за окнами обозначилась луна. Понеслась за поездом.

— Не знаю, — задумчиво проговорила Танька. — Это пусть надстройка думает. А мы базис. Мы людей хлебом кормим.

Летчик разлил шампанское. Поднял свой бокал. Ждал.

Танька тоже подняла бокал. Чокнулись. Звук получился глухой.

Выпили. Танька зажмурилась.

— Вкусно? — спросил летчик.

— В нос шибает.

— Ешь. — Летчик подвинул яблоки.

— У нас свои есть, — гордо отказалась Танька.

— Спасибо тебе! — с чувством сказал летчик.

— За тыкву?

— За твою любовь.

Танька вернула бокал на стол.

— Чего? — переспросила она, хотя все слышала.

— Я сначала не понимал, что это ты за мной носишься и меня истребляешь. Я думал, ты просто ненормальная. А потом мне этот «золотоискатель» глаза раскрыл. Знаешь… я много думал: когда чего-то очень хочешь и все время об этом думаешь, то желание из духовной силы превращается в материальную. Понимаешь?

Танька не ответила. Нажала кнопку, зажгла лампу. Луна за окном исчезла, но зато в стекле обозначились Танька и летчик, друг против друга, красивые, как в индийском кино.

— И любовь, если, конечно, она настоящая, неистовая, она делает чудеса. Это не слова. Действительно чудеса. Я это понял. Она исправляет ошибки природы. Переписывает на ладони линии судьбы.

Летчик протянул Таньке свою ладонь и коснулся пальцами ее руки.

Танька поглядела на ладонь, потом подняла на летчика глаза грустной Весны и спросила:

— А ведь правда Мишка дурак?

— Какой Мишка? — не понял летчик.

— Мой Мишка.

— А… белобрысый такой? — вспомнил летчик. — Да, странноватый парень. Заявил в милицию, что это он подстроил аварию. Мне Ефимов звонил. Сверял факты.

— Когда? — оторопела Танька.

— Позавчера.

— Это не может быть. Позавчера он на Землю Франца Иосифа уехал.

— Он в Верхних Ямках. В кутузке сидит. Ему десять суток дали и наголо обрили.

Танька резко вскочила из-за стола. Бутылка опрокинулась и окатила летчика полусладким шампанским.

— Ой! — сказал летчик.

— Ой! — смутилась Танька. — Извините, пожалуйста.

Сержант Ефимов спал на диване, обтянутом дерматином. Проснулся он от стука.

Ефимов сел, зевнул. Поглядел на дверь.

Постучали настойчивее.

— Иду! — крикнул Ефимов. Отодвинул защелку.

В дверях стоял наголо остриженный Мишка. Без волос он сильно помолодел и выглядел тринадцатилетним подростом.

— Подъем! — скомандовал Мишка. — Пошли!

— А который час? — спросил Ефимов.

— Самое время, — строго сказал Мишка. — Пока нет никого. — Он направился в угол и взял метлу.

Ефимов посмотрел на часы и заканючил:

— Пять часов всего. Еще час спокойно поспать можно.

— Нечего, — отрезал Мишка. — Тут не санаторий.

Вышли. Милиционер запер милицию.

— И чего прячешься? — недовольно сказал он. — Все равно все знают.

Солнце только что вышло на работу. Было тихо.

Пустой базар, деревянные ряды и даже запыленные огрызки арбуза — все было красиво.

Мишка подметал, вздымая пыль. А Ефимов сидел на пустом ящике и руководил.

— Даты не маши, как косой. Только пыль поднимаешь. А грязь остается.

Мишка не обращал внимания.

— Слышь? Ты метлу покрепче прижимай. Понял?

— Не понял. — Мишка остановился.

Ефимов подошел, взял у Мишки метлу, стал показывать. Мишка отошел, сел на ящик. Закурил.

— Понял? — милиционер обернулся.

— Нет. Не понял.

— Нажал — и плавный мах. Нажал — и плавный мах. — Ефимов пел.

— Здорово у тебя получается, — одобрил Мишка.

— Это меня мать с детства приучила, — похвалился Ефимов.

— Миша! — тихо раздалось за спиной.

Мишка оглянулся.

На другой стороне базара стояла Танька Канарейкина. Платье на ней было разорвано, будто ее рвали сорок собак. На голове повязана косынка по самые брови, как у Маланьи.