Грех и другие рассказы - Прилепин Захар

В последнем разгаре еще жаркого августа гуляли с Верочкой и Лехой по лугу, отгоняя оводиный гуд, обходя щедрые коровьи блины, вытирая сладкий пот.

Леха пошел к дикой груше — в поисках плодов, а мы остались смотреть на Верочку. Тем более что в отличие от Сахарова мы прекрасно знали, что до сентября этими грушами можно только кидаться: твердые, мелкие и бестолковые — щебенка, а не груши.

Солнце висело над нами, тяжелое, как сковорода.

Нам с братиком было хорошо — рубахи мы как сняли в июне, так и забыли, где лежат, а Верочка, стоявшая поодаль, иногда дула себе на грудь, чуть поддев пальцами сарафанчик.

— Дала б мне подуть, я бы... изо всех сил дул... до вечера, не переставая, — вдруг негромко сказал братик. — ...Лишь бы дала!

Я нехорошо хихикнул, словно икнул.

Леха, который, как казалось, только что обламывал сучья на груше, пытаясь куда-то там добраться, вдруг оказался возле нас и добавил незлобно, даже с улыбкой:

— Только она никому не дает...

Вдумавшись в интонацию, с которой только что была произнесена эта фраза, я неожиданно услышал в голосе Алексея некоторое, ей-богу, сожаление.

Мы примолкли, глядя на усмехающегося Леху, а тот — ничего, два раза соскоблил крепкими зубами с мелкой, зажатой в его лапе, грушки кожицу, сплюнул разом пожелтевшей слюной и с отвращением забросил грушку в кусты.

— Пасите, — кивнул нам.

Мы вновь обернулись к Верочке. Та стояла к нам спиной и не могла оторвать глаз от того, что теперь видели все мы.

Через поле шли трое вроде как срочников — видимо, возвращались в свою часть, располагавшуюся неподалеку, сразу за насыпью.

Солдатики были смуглы и худы. На ногах у них чернели такие странные летом — тяжеленные кирзовые сапоги. На головах криво налипли пилотки. Ровно никакой одежды на них больше не наблюдалось. То есть совсем. Даже в руках они ничего не несли.

Не видя нас, солдатики не прикрывались.

Верочка, казалось, стала гипсовой — белой, недвижимой и, уверен, неморгающей.

Я сделал шаг, другой, третий и увидел ее лицо: внимательное и спокойное. Она разглядывала солдат совсем неизвестным мне очень прямым и твердым взглядом.

Валек, не видя ее лица, сипло хохотнул и этим Верочку разбудил.

Она дрогнула плечом и близоруко обернулась к нам, посмотрела сначала на меня, потом на Валька...

Чтобы не идти вослед солдатам, мы двинулись домой другим путем — мимо пруда, где месяц назад познакомились с Верочкой и Лехой.

Леха с Вальком заспорили про какую-то мужскую ерунду, я приотстал, поджидая медленно и задумчиво идущую позади всех Верочку.

Лицо ее показалось мне грустным.

Никакая шутка, способная развеселить ее, не просилась ко мне на язык — и вместе с тем я чувствовал странную вину перед ней, непонятно за что.

С тех пор как мы подрались, никто, кроме нас с братиком, у ее дома не появлялся — только я и Валек.

Однажды, оглядывая нас, собравшихся на вечерние посиделки — на этот раз в резиновых сапогах, так как после дождя, — дед сказал весело:

— О. Как гусары. Сахарина растает, когда увидит.

И потом вдруг добавил серьезно:

— Одна беда: вы слишком молодые для нее.

Мы с братиком самолюбиво хмыкнули — кто в тринадцать лет признает себя слишком молодым!

Не знаю зачем вспомнив про этот разговор, я вдруг послюнявил безымянный палец на левой руке и поспешно стянул с себя серебряное колечко.

— Верочка, — позвал я.

— М? — подходя ко мне, она подняла лицо, слабо тронутое улыбкой.

— Вот. Это тебе.

Взял ее теплую кисть и, сразу угадав, какой именно пальчик годится, надел девушке колечко на указательный.

Ни в чем не отдавая себе отчет, я быстро поцеловал Верочку в потную, пахнущую травой, чуть липкую щеку — она чуть кивнула головой мне навстречу — и в итоге получилось почти что в губы.

Развернулся и побежал догонять братика с Лехой.

Догнав их, раздумал останавливаться и побежал дальше.

Пацаны необидно засмеялись мне вслед.

Через неделю Леха зачем-то укатил в Москву. Мало того, он уехал вместе с матерью, что означало одно: Верочка и бабушка остались вдвоем. Никого больше нет в их доме.

Да и что нам бабушка, бабушка вообще не считается. Мы ее так и не видели ни разу за все лето. Может, она с кресла не встает. Накроем ее простынкой, как дрозда...

С самого утра мы с Вальком затаились в нудном, неотвязном и душном предчувствии. Вечера ждали весь день, без конца забегая домой, чтоб посмотреть на часы — корову было положено пригонять к девяти вечера, но мы не сдержались и пошли за ней на пастбище, когда не было и семи.