Это невыносимо светлое будущее - Терехов Александр Михайлович

– Бери свои бумаги и иди на хрен отсюда, и не приходи, пока все не кончится, – также неторопливо продолжил Мальцев. – Ну!

Козлов приподнялся, встал, опершись на стол, расправил тяжело плечи и вдавил в себя полновесный, робкий вдох. Он посгребал в охапку отработанную нагрузку и пошагал к дверям, обходя пластающихся по полу Журбу и Швырина, провожаемый ненавидящим взглядом Кожана. Мальцев проводил его по коридору, а потом отстал и вернулся, из зала донесся какой-то глухой и сдавленный стон. Мальцев скучно посмотрел на часы – медленно время идет.

Козлов просунул руки в шинель, утвердил на голове шапку и, сжав зубами ремень, ногой долбанул дверь. На крыльце торчал Баринцов, справляя естественные надобности себе под ноги.

– Чтой-то холодно, Сашк, – пожаловался он, возясь с пуговками. – Чё там у нас, порядок?

– Вроде да, – выдавил Козлов, застегивая крючки в надежде, что сейчас Баринцову станет холодно и он уйдет.

– Сколько там время? – быстро поинтересовался Баринцов.

– Семьдесят три.

– Ага. Уже скоро, да, Козлов? Уже быстро.

– Конечно, скоро, – подхватил Козлов. – Чепуха какая осталась, дома скоро будешь. Дома.

– Угых, – зевнул Баринцов что есть силы. – Я ведь таксист, Козлов… Я ведь – на машине по Свердловску, ты представляешь?

– Здорово, – кивнул Козлов. – А я вот в библиотеке, входящий, на инвентарный, каталог, так, в общем…

Баринцов потряс головой, сдерживая очередной зевок.

– Во придурок… Вот сказал – ни хрена не понял. Возьми-ка ты ломик и на парашу – там сталактиты и сталагмиты уже задолбали – сколько можно? Смотри, Шустрякову под ноги не кидай! И подальше, чтоб весной не завоняло – когда мой дембель подойдет. Давай!

Зимой туалет был неприятным местом – туда направляли только зашивонов. В каждом из трех иллюминаторов-отверстий намерзали огромные горы дерьма, а все стены покрывали льдистые потоки с вмерзшими обрывками газет и окурками. Чтобы почистить туалет серьезно, нужно было часа два.

Козлов расслабил ремень – кругом ведь никого не было – и стал искать относительно чистую газету, чтобы в ней разносить отбитые куски, которые надо разбрасывать между деревьями в радиусе метров ста, чтобы весной не завоняло.

Зато – один. Зато – никто не придет. Зато можно будет посмотреть лес, на серебрящуюся снегом сосновую кору, на ветки, которые колышутся от вороньих перелетов, просто постоять среди тишины, сдвинув шапку на одно ухо.

В лесу Козлов обычно вспоминал сына, он даже чуть распрямлялся. Он представлял, как будет потом гулять с ним по парку, как сын, конечно, узнает его, но будет поначалу бояться, а Козлов будет улыбаться, показывая эти деревья, это небо, этих птиц, будет чувствовать в ладонях тонкие, невесомые ручки, с мягкой кожей и крохотными ноготками, он слышал его слова, его голос, его вопросы и видел себя, он слышал это незнакомое чудесное слово – «папа» и говорил себе: «Это я», и смеялся, и рос; он придет к нему, он дойдет, чтобы уткнуться в это невыносимое пространство между плечиком и головой, чтобы почувствовать себя защитой этого тепла и дыхания…

Почистить зимой туалет – это два часа, а потом он уйдет к заброшенной яме и будет жечь нагрузку, размотав длинные рулоны бумаг, будет ворошить костерчик березовой веткой, наблюдая, как взлетают в воздух мерцающие созвездия тлеющей бумаги и кружатся над головой, сжимаясь и чернея, невесомые, как грачиная стая за окном, и потом он достанет, наконец, и посмотрит фотографию сына – совсем один, совсем.

– Эй!

Козлов обернулся.

У входа в туалет стоял Швырин без шинели. Он принес вылить ведро грязной воды. Уборка, видимо, продолжалась.

– Ну? – сказал Козлов.

– Ничего… Так. Я вот думал – приду, а ты повесился, – прошелестел Швырин.

– Я-а? – удивился Козлов. – Почему?

– Ну так… просто подумал. Прихожу, а ты – висишь. Я даже бежал сюда – так испугался.

– Ты сам повесишься, погоди еще, – пообещал Козлов и тут же испугался, не пожалуется ли Швырин кому-нибудь из шнурков насчет этого обещания, исходящего от салабона, и добавил вдогон: – Ну как там, на смене?

Швырин молча вздрогнул от холода. Ему не хотелось возвращаться.

Козлов вдруг понял это и разозлился так, что чуть не выступили слезы.

– Иди, – прошептал он. – Иди. А то… замерзнешь.

Это был его лес. Это был его покой – и нечего было примазываться.

Швырин внимательно посмотрел на него и, согнувшись, пошел по тропинке к приемному пункту, украдкой что-то смахивая с глаз.