Михаил Ходорковский. Узник тишины: История про то, как человеку в России стать свободным и что ему за это будет - Панюшкин Валерий

Был молод и уверен в своей правоте, ни о чем другом не думал.

Мы в кольце врагов, на передовом рубеже, слабости не должно быть места. Ну дурак был, дурак — как могу еще оправдаться?

Когда мама мне сказала, что ей „стыдно за сына“ (когда я пошел на комсомольскую работу) — запомнил, но не понял.

Прошу поверить, именно не понял, что она имела в виду, а спросить постеснялся, а мама — решила не объяснять.

Сломалось мое мировоззрение после поездок за границу в 1990–1991 годах. Для меня был шок, когда я увидел там не врагов, а нормальных, хороших людей.

На всю жизнь запомнил случай во Франции. Мы сидели в баре (пивном), пили пиво с одним французским аристократом. Вдруг он очень по-дружески начал разговаривать с официантом, который нам подавал пиво и протирал столик. Потом я спросил — откуда он его знает. Он показал на единственный „Роллс“ на стоянке — это была машина официанта, который был владельцем сети таких пивных, но считал важным для себя работать с клиентами официантом несколько раз в неделю, чтобы „понимать бизнес“.

Мелочь, но для меня был шок. К слову, я взял с него пример и везде старался время от времени работать на „рабочих“ местах. Чтобы „понимать бизнес“.

В общем, не враги, а вполне „свои ребята“. А если нет кольца врагов, то зачем все? Почему нельзя жить нормально, почему надо жечь людей, их жизни, их судьбы?» Когда я показываю это письмо Инне, она не улыбается. Она с легкой даже обидой вспоминает, как жила в Медведкове, училась на вечернем, хотела найти работу прямо в институте, пошла устраиваться лаборанткой на одну из институтских кафедр, а там велели принести из комитета комсомола «комсомольскую путевку», без которой, дескать, взять на работу никого нельзя.

А в комитете комсомола подумали, что такая красивая девушка им и самим нужна, предложили Инне заниматься комсомольской отчетностью, и когда пришло время первого отчета, зампоорг (абракадабренное словечко, означающее «заместитель по организационной работе») Миша Ходорковский предложил девушке с отчетом помочь. С этой ночи, проведенной вдвоем за столом, заваленным ведомостями об уплате членских взносов, началась у них любовь. Но Инна вспоминает комсомол без энтузиазма, как без энтузиазма вспоминает и первое время совместной жизни в маленькой гостинице на окраине, и потом съемные совминовские дачи. Я спрашиваю: — Когда счастье-то было? Ну, вот знаете, такие всполохи счастья бывают?

— Знаю. Позавчера. Когда дети подошли ко мне на улице и прижались все.

Мать Ходорковского Марина Филипповна наоборот улыбается, когда я показываю ей письмо: «… мама мне сказала, что ей „стыдно за сына“ — запомнил, но не понял». Она улыбается, что запомнил, и говорит: — Я действительно не хотела, чтоб Миша работал в комсомоле, я хотела, чтоб он был ученым. Я и когда он в партию собрался вступать, тоже была против.

По комсомольской и партийной линии шли ведь у нас в основном лентяи и дураки, которые не хотели или не могли трудиться. А Миша хорошо учился, институт закончил с красным дипломом.

Мы разговариваем с Мариной Филипповной в лицее-интернате «Коралово», в маленьком особо стоящем домике, где располагается контора лицея. Лицеем заведует отец Михаила Ходорковского Борис Моисеевич, в конторском домике у него кабинет, а за кабинетом — крохотная комната с диваном и телевизором, чтоб можно было пожилому человеку отдохнуть посреди дня, не слишком отрываясь от дел. Вот на этом-то, собственно, диване мы с Мариной Филипповной и сидим, а Борис Моисеевич ходит вокруг по кабинету и кличет маленькую всего на свете боящуюся собачонку. Собачка, кажется, испугалась меня, забилась под телевизор, и Борис Моисеевич не может ее найти.

— Боря, да она где-то здесь, не беспокойся, — говорит Марина Филипповна.

— А вдруг за дверь выбежала? — беспокоится Борис Моисеевич.

— Что же вы, — спрашиваю, — не объяснили сыну, почему вам за него было стыдно, когда он пошел на комсомольскую работу?

— Я подумала, — отвечает Марина Филипповна, найдя и извлекая из-под телевизора собачку, — что пусть лучше Миша повзрослеет и сам поймет. Боря, она здесь!

Это был такой у наших родителей способ оберегать детей, я помню. Наши родители иногда понимали, в какой стране живут, но берегли детей от понимания страны. Они боялись, что со всею горячностью молодости, узнав, что академик Сахаров, например, не враг, а узник, дети бросятся защищать академика Сахарова. Боялись, что, узнав о существовании целой горы запрещенной литературы, мы захотим прочесть эту литературу. Боялись, что, узнав о несправедливости войны, мы захотим остановить войну. Боялись, что любой из этих благородных порывов приведет нас к нищете, изгнанию, тюрьме или смерти. Боятся и до сих пор, потому что ничего не изменилось. В конце концов, мы как были в кольце врагов, так, если верить телевизору, в кольце врагов и остались. Ходорковский, кажется, просто не заметил, как из защитников осажденной крепости был переквалифицирован во враги. Ну так многие в нашей стране не замечали, как из героев становились вдруг врагами: предприниматели времен нэпа, верные ленинцы, академик Сахаров — я по-разному отношусь к этим людям, но все они даже и не успели заметить, как из защитников стали врагами. Вчера тебя награждали, сегодня арестовывают. Такая страна.