Сборник рассказов - Мураками Харуки

Как-то не принято. В конце концов, что кошка, что собака- обыкновеннейшие твари. Специально платить, чтобы на них посмотреть? Toго не стоит, сказал он. Все равно что на людей. В самом деле, согласился я.

Когда мы выпили все припасенное пиво, он тщательно сложил галстук, пиджак в виниловом чехле и коробку с туфлями в большой бумажный мешок. Будто на пикник меня собирал.

— Твой вечный должник, — сказал я.

— Не бери в голову…

Пиджак был сшит три года назад, но вряд ли он хоть раз надевал его.

— Не умирает никто, пояснил он. — Странное дело, с тех пор как я обзавелся этим пиджаком, все до единого живы-здоровы.

— Это уж как водится.

— Вот именно, — сказал он.

* * *

У меня же в тот год случилось кошмарное количество похорон. Друзья, нынешние и бывшие, уходили один за другим. Картина была плачевная, прямо кукурузное поле, иссохшее под палящим солнцем, Было мне тогда двадцать восемь.

Все вокруг были в общем-то сверстниками. Двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять. Не те, вроде, годы, когда положено умирать.

Считается, что в двадцать один погибают поэты; революционеры и рок-музыканты — в двадцать четыре. Я был почти уверен: стоит только проскочить этот рубеж и можно дальше какое-то время жить безбедно.

А уж если ты миновал и "смертельный поворот" — тот возраст, который по народному поверью считается опасным,^[1] — значит выбрался-таки из сырого с тусклым освещением тоннеля. Лети прямо к цели (даже если не больно-то хочется) по широкому шестирядному шоссе!

Все мы теперь ходили подстриженными, неукоснительно брились по утрам. Не были ни поэтами, ни революционерами, ни рок-музыкантами. Бросили в пьяном виде дрыхнуть в телефонных будках, перестали целыми пакетами лопать вишни в метро по вечерам, врубать на рассвете на полную мощность пластинки с записью группы «Doors»… Завязали мы со всем этим.

Поддавшись уговорам знакомого агента, застраховали жизнь, выпивали только чинно-благородно — в гостиничных барах, хранили счета от зубного врача, чтобы потом получить, как положено, льготу по страховке.

И как-никак мне уже стукнуло двадцать восемь…

Несусветное побоище началось неожиданно. Как гром среди ясного неба.

Живешь, не ведая беды, под ласковым солнцем. Переодеваешься, например, весь поглощен этим немудреным делом. Размер, будь он неладен, не тот, приходится закатывать рукава рубашки, натягиваешь штанину на правую ногу, а левой пытаешься попасть в несуществующую брючину… э-э, что там за грохот?

А это зловеще грянул выстрел. И началось…

Откуда-то сверху, с какого-то таинственного холма, кто-то неведомый навел на нас воображаемый пулемет- и ну поливать незримыми пулями!

Как ни крути, смерть — это смерть, и ничего другого. Так же, как заяц, например, — это заяц, неважно, откуда он выскочил — из шляпы или из хлебного поля. Или, скажем, жаркий очаг — это жаркий очаг, а черный дым из трубы не что иное, как черный дым.

* * *

Первым шагнул через мрачную бездну между бытием и небытием (или небытием и бытием) мой университетский товарищ. Он был учителем английского, три года как женился. Накануне Нового года жена уехала рожать в отчий дом на Сикоку.

В одно прекрасное январское воскресенье он купил на распродаже в универмаге немецкую бритву — ею, пожалуй, можно было бы отрезать уши слону — и два тюбика крема для бритья. Дома, пока грелась вода для ванны, достал из холодильника лед и опорожнил бутылку шотландского виски. Потом, сидя в ванне, вскрыл себе вены.

Через два дня тело обнаружила мать. Приехала полиция, место происшествия фотографировали и так и эдак. Если бы еще расставить там горшки с цветами, снимки вышли бы жизнерадостными, как реклама томатного сока.

"Самоубийство" — гласила официальная полицейская версия. Квартира оказалась запертой изнутри, ключ висел тут же. Главное же — бритву в тот день приобрел сам покойный.

Никто, однако, не мог уразуметь, зачем ему понадобился этот дурацкий крем. Да еще два тюбика! Наверное, не успел свыкнуться с мыслью, что жить осталось всего несколько часов. Или устрашился, что продавец в универмаге заподозрит, что он собирается свести счеты с жизнью?

Ни предсмертного письма, ни какой-нибудь записки — ничего не было. На кухонном столе стоял стакан, пустая бутылка, глубокая чашка из-подо льда и два тюбика крема для бритья.

Пока грелась вода, он пил рюмку за рюмкой шотландское виски со льдом и, наверное, не отрывал глаз от этих тюбиков.