2017 - Славникова Ольга

– По-моему, какая-то промышленная химия, – неуверенно проговорил Гаганов, разглядывая на просвет удивительно прочную, нервущуюся лиственную плоть. – Или даже радиация. Явная отрава. Вот так, господа: что природа восстановит, то человек обязательно снова изгадит.

– Не факт, что это человек, – бесстрастно возразил Фарид, собирая грязные тарелки и расставляя перед товарищами чистые, с сияющими растресканными васильками, подавая эту холостяцкую чистоту как лучшее угощение, от которого хитники отвыкли в лесах, возле едких костров.

За столом помолчали. Снова разлили водку, выпили, утерлись рукавами. Потом заговорили, понизив глухие, уставшие от слов голоса, про странное исчезновение времени. С феноменом столкнулись практически все, кто побывал этим летом в экспедициях. Поначалу время двигалось нормально, а потом внезапно уходило, как река под землю, оставляя сияющий мир в блаженной неподвижности, в отчетливости всякого существования, в каком-то детском бессмертии всего, от черных, будто камни великанского очага, ледниковых валунов до тончайшей водомерки, бегущей, как курсор по жидкому экрану, движимый беспроводным устройством невидимого пользователя. У всех экспедиций наступал момент, когда участники сбивались со счета дней. Тогда и дни, и ночи становились удивительно прозрачными: переставали работать какие-то повседневные механизмы забвения, все происходившее было сегодняшним. Возможно, причиной тому была красота, растворенная в воздухе, выразительно обновлявшая всякий камень и всякую тварь; красота, куда ни бросишь взгляд, отсылала в вечность. Пребывание в вечности – вот что такое были для хитников экспедиции лета 2017-го. Они не знали ни числа, ни часа, не сознавали, живы или умерли. А когда, по стечению обстоятельств, казавшемуся там совершенно случайным, они, человек за человеком, вышли к железным дорогам и автобусным станциям, то очутились вдруг в незнакомой стране. Не то революция столетней давности разыгрывалась в виде кровавых мистерий, не то случился, на беду, разгул уголовщины, не то таинственные политтехнологи играли населением в целях сварить в своих котлах какого-то нового лидера – возможно, прячущего в элегантных туфлях заскорузлые козлиные копыта.

– И что характерно: будто ничего и не происходит, – рассуждал, с шорохом почесывая в бороденке, маленький Витя Шуклецов, испуганный более других. – Никто вокруг не потерял работу, рубль не упал, все на прежних местах. Если не включать телевизор, то вообще можно жить как у Христа за пазухой.

– Уже очень давно ничего не происходит, – отозвался Фарид, сидевший во главе стола. – Ничто не имеет последствий. Никаких перемен вокруг. Нервных просят не смотреть.

На это Меньшиков, меньше всех принимавший участие в дискуссиях, ответил каким-то новым, прежде ему не свойственным пожатием плеч, будто проверял этим неосознанным движением наличие головы.

– Хотите увидеть, что с нами случилось? – предложил он, не адресуясь никому конкретно. – Я сейчас покажу.

Поморщившись, Меньшиков нагнулся под стол, где у него, будто пес у ноги, всегда лежала на разношенном днище бесформенная сумка, и вытащил пухлую книгу. Глянцевые корки, липкие от новизны, были словно залиты фруктовым желе.

– Это что? – потянулся любопытный Рома Гусев. – Опять твоя? Ну, ты писатель! Молодец! Дай-ка я погляжу!

Под одобрительный гул голосов книга пошла по рукам. Хитники щупали вещь, заглядывали, приоткрывая, в щелки между страницами, точно там могли быть заложены деньги. Все показывали друг другу фотографию Меньшикова, где он, самодовольный, был похож на консервированный абрикос. Автор, гораздо более бледный, чем на обложке, даже более блеклый, чем собственная его заношенная рубашка, расползавшаяся по сгибам, будто старая газета, пожимал протянутые руки и через эти пожатия двигался к темному книжному шкафу, напоминающему поставленный вертикально, с рядами темных клавиш музыкальный инструмент.

– Фарид, я тут пошарю у тебя? – спросил он через плечо, отодвигая тугое стекло.

– Все мое – твое, – церемонно, по-восточному, ответил Фарид, хотя в его персональном случае эта формула вежливости то и дело оборачивалась чистой правдой.

Меньшиков пробежался пальцами по корешкам и выдернул небольшую книжку наивного синего цвета, относившуюся, видимо, к тем баснословным временам, когда на последней странице обложки типографским способом проставляли цену экземпляра. Минуту он нежно улыбался ей, будто старому знакомому или, скорее, собственной детской фотографии. Потом положил обе книги на расчищенную от посуды и крошек середину стола.