2017 - Славникова Ольга

Крылов мог бы кое-что порассказать своим восторженным товарищам про эти необыкновенные явления. Он со страшной живостью воображал видные со спутника аномальные пятна, их мокрые края, пожирающие реальность. Все, кто описывал невиданную роскошь освеженной природы, побывали там, под мантией призрачных мерцающих медуз, – но вернулись живыми и здоровыми, совершенно настоящими, хотя Крылову все время хотелось их потрогать.

***

– Петрович, кстати, еще не пришел с северов? – как бы в пространство спросил нахохленный Меньшиков, весь вечер просидевший над полной стопкой, точно рыбак над поплавком.

Все вопросительно покосились на Крылова. На это он только молча пожал плечами. Сейчас, в последних числах августа, отсутствие Анфилогова становилось не просто томительным, а очень тревожным. Его одного не хватало в кругу старейшин рифейской хиты, и это отсутствие исподволь переживали все.

– Я слыхал, будто на северах чуть не рай земной, а одновременно яд, – пробормотал, потирая грудь под мятой клетчатой рубашкой, выпученный Рома Гусев. – Будто в Каме рыбы до краев, даже осетры откуда-то захаживают. Но будто видели, как мелочь вся плавает кверху брюхом. Нехорошо…

– Может, из-за водорослей? – предположил с надеждой маленький Витя. – Бывает, когда резко прогревается вода.

– А может, глушат взрывами, – тихо проговорил громадный и седой, словно собравший башкой паутину и пыль со многих потолков, Вадя Солдатенков. – Только не браконьеры там хозяйничают, а вроде как война.

Вадя, в отличие от большинства принципиально пеших хитников, предпочитал путешествовать на лодке. У него имелся надувной полипластовый «Окунь» с компактным мотором, который можно было укладывать на дно необъятного Вадиного рюкзака. Этим летом Вадя шарил по притокам Камы и видел ужасные вещи. Первым делом он напоролся на перетянувшую устье Чусовой притопленную цепь, лишь слегка заметную на поверхности воды, будто перфорация на месте отрыва шелковой бумаги. Полипласт завизжал, носовая камера вывалила груду желтых пузырей, и Ваде пришлось выгребать скакавшей, как мячик, кормой вперед на низкий бережок. Утром его разбудил сырой, тяжелый запах гари; туман, стоявший вокруг, был странно землистый, будто легкие курильщика. Припрятав имущество в мокрые кусты, Вадя налегке пробежался вверх по течению километров на десять. Сначала ему попадались торчавшие из реки толстые сизые головни, местами такие частые, что напоминали чудовищные камыши, и бесформенные останки судового железа; вода на месте этих затоплений темнела студенистыми пятнами, похожими на пятна ожогов. Тут и там по реке проплывали, разваливаясь, шипя, воспаленно розовея в тумане, какие-то огненные клочья; тихо, пустым угловатым призраком, проскользила выгоревшая баржа, напоминавшая везомый на платформе четырехметровый стул.

Далее Ваде показалось, будто он видит два въехавших друг в дружку, сильно измятых теплохода. Но по мере того, как он, исхлестанный ветками, полными воды, подбирался поближе, становилось ясно, что судов в искореженной куче значительно больше. С каждыми десятью метрами приближения обнаруживалась еще одна единица – то измятой, хлебающей воду трубой, то едва проблескивающими, будто леска, натянутая низко над волнами, очертаниями кормы. Перепуганный, с сердцем, бьющим во всю ширину груди, Вадя остановился: ему померещилось, что если он подойдет вплотную, то груда вспученного, жеваного, рваного металла разрастется до размеров многоэтажного дома. Хоронясь, он повернул назад – тем более что за спиной его теперь туго, почти беззвучно били горные орудия и боковое зрение ловило тут и там, под луговым и скальным берегами, плотные пятна, вполне способные оказаться мокрой человеческой одеждой.

– В девятнадцатом году белые, отступая, именно так уничтожили камский флот, – сообщил эрудированный Меньшиков, поднимая на Вадю слезящиеся глаза в ярко-розовых, словно отклеившихся веках. – Может, ты все это не видел, а вычитал в каком-то журнале?

Обиженный Вадя засопел и заворочался на маленькой, как пенек под медведем, кухонной табуретке. Поочередно вытягивая ножищи, он выволок из тесных джинсовых карманов два заношенных конверта.

– Все, конечно, может быть, – проговорил он с мокрой одышкой, присвистывая, как резиновая игрушка с пикулькой. – Может, у меня на старости лет мозги набекрень. А вот что вы, судари, на это скажете? Что это, по-вашему, такое?

Из конвертов Вадя вытряхнул, как увиделось сперва, зубчатые обрезки кожи и пересохшей бумаги. При ближайшем рассмотрении это оказались березовые листья – мелкие, приполярные, рано пожелтевшие. Странность, впрочем, была не в преждевременном осеннем увядании, а в характере его, в распределении красок. Не было обычной березовой веснушчатости, северной ржавчины. Узорчатая, как бы чешуйчатая поверхность листьев напоминала шкуру рептилии. Казалось, будто прутяные смуглые деревца, на которых они росли, всосали из почвы что-то необычное, и листья словно подверглись неизвестной инъекции.