Дэниел Мартин - Фаулз Джон

Человек, которого считают политическим преступником, пойман после далеко не первого побега. Начальник полиции ломает голову, куда бы его понадёжнее засадить. Молодой инспектор просит разрешения высказаться. «Я знаю куда, сэр. В одну из тех тюрем, что в Гизе. Иностранцы их пирамидами зовут».

Был анекдот и специально для Ассада.

Садат звонит коптскому патриарху. «Ваша светлость, нам не следует больше употреблять такие слова, как «мусульманин» или «копт». Все мы египтяне». — «Разумеется, господин президент». — «И кстати, я назначил Ибрагима Шафира епископом Александрии». — «Но он ведь мусульманин, господин президент!» — «Ну вот, видите, вы опять за своё!»

Некоторые анекдоты, видимо, были стары, как сам Египет. Насер инспектирует свои войска. Ему попадается на глаза солдат, как две капли воды похожий на него. Насер улыбается: «Я знаю, откуда ты родом, мой мальчик». — «Из той же деревни, что и вы, господин президент». — «Ага! Значит, в нашем доме служила твоя мать?» — «Нет, господин президент. Мой отец».

Затем последовала целая серия язвительных, совершенно бунтарских анекдотов о невежестве египетских военных и небоеспособности армии.

Солдат возвращается с Синайского фронта346: «О Аллах, здорово же умеют воевать эти немцы!»

Или ещё.

Армейский грузовик движется к израильской линии фронта. Офицер, сидящий рядом с водителем, лихорадочно грызёт фисташки, бросая скорлупу за окно. Взглянув на него, водитель спрашивает: «Зачем вы это делаете, сэр?» — «Чтобы найти дорогу назад, идиот!» — отвечает тот.

Сабри, несомненно, был рассказчиком того же класса, что Устинов.347 Дэн восхищался великолепным экспромтом, понимая, что им оказана честь наблюдать это неожиданное эстрадное представление. Ему показалось, что он заметил на одном-двух лицах, во всяком случае, на лицах киношных жён, явное замешательство, некоторый шок при наиболее язвительных выпадах в адрес Насера и Садата, что дало ему лишний повод восхищаться злым, насмешливым, сардоническим языком Сабри. Дэн чувствовал, как раскрывается навстречу рассказчику его собственный ум: так же как вид и манера игры Сабри напоминали ему Маттхау и Заля, горькая самоирония его шуток сильно походила на столь знакомый Дэну еврейский юмор. Дэн представил себе своего голливудского друга Эйба рядом с Сабри и вспомнил бесчисленных злоязыких обличителей притворства и лжи, которых знавал в былые годы в мире кино, где тогда преобладали евреи. И ему пришло в голову, что это — чистое безумие, когда люди, наделённые столь схожим чувством юмора, могут думать друг о друге лишь с ненавистью, с единственным стремлением — уничтожить. Он вдруг подумал, что политические элиты мира состоят из особей, лишённых чувства юмора и вступивших в заговор против смеха, установивших над интеллектом тиранию тупости; человек — продукт истории, а не своей истинной, личной, внутренней природы. Дэн мог бы увидеть, если бы успел чуть дальше просмотреть книгу, которую обнаружил в гостиной у Джейн, в Оксфорде, что Грамши когда-то сказал почти то же самое, правда, объяснял он это тем, что человечеству не удалось добиться победы социализма во всём мире. Дэн же судил об этом с экзистенциальных позиций, считая, что человечество страдает из-за утраты личностной аутентичности, веры в истинность собственных чувств.

А Джейн? Чувствует ли она то же самое? Скорее всего нет, она сочла бы, что это элитаризм — считать большинство человечества — будь то правители или управляемые — глупцами или людьми, надёжно обработанными идеологически. Но Дэн, со свойственным ему фатализмом и со своей любимой позиции аутсайдера, считал привилегированность результатом эволюции, предопределением судьбы. Ты обречён, помимо собственной воли, получать удовольствие от таких вот встреч, обладать определённым знанием жизни, ценить остроумие и великолепное владение языком, ибо по своей природе и благодаря счастливому сочетанию собственного происхождения и профессии наделён способностью отдавать всему этому должное. Он чувствовал, как понятны ему горечь и неподвижность китоновской348 маски, постоянно сохраняемой Сабри: она была не просто частью его игры, но символизировала понимание бесполезности совершаемого, продажи чего-то тому, кто запродан сам. Казалось, он говорил: настоящие клоуны в этом мире те, у кого в руках власть, и власть эту они из рук не выпустят.

Ещё один анекдот Сабри рассказал о похоронах Насера. Некая женщина в траурном кортеже вопит и вопит от горя, и ей наконец позволяют подойти к гробу и в последний раз взглянуть на обожаемого вождя. Она долго всматривается в его лицо, потом поднимает глаза и с сияющей улыбкой восклицает: «Это и правда он!»

Может быть, и не самая смешная из всех, рассказанных Сабри, эта история была одной из самых глубоких. Ударную строку он предварил поразительно точной игрой, изобразив радостную улыбку глупой старухи, прекрасной в своём сияющем идиотизме, в счастливом непонимании реальности. Актёрам очень редко удавалось произвести на Дэна впечатление, а актёрам комическим, пожалуй, и того реже; но этот задел его за живое, пробудил в душе гневное отчаяние, в существовании которого Дэн редко признавался даже самому себе.

Всё это время он ещё и наблюдал за Джейн, которая стала вторым центром внимания для тех, кто не говорил по-французски. Поначалу она переводила анекдоты на английский, чуть запинаясь и обращаясь главным образом к Дэну; потом, постепенно, к ней вернулось что-то от её прежнего сценического чувства ритма, стиля, построения фразы. Она оживилась, в ней проявилась неожиданная готовность тоже играть. Когда Сабри объявил наконец, что совершенно выдохся, он повернулся к Джейн и поцеловал ей руку: отныне ни за что в жизни он не расскажет недоброго анекдота об англичанках.

Компания снова раскололась на отдельные группки. Дэн отошёл и заговорил с профессором истории.

Джейн ещё некоторое время сидела с Сабри, беседуя с ним о чём-то, на этот раз — всерьёз. Сабри возбуждённо жестикулировал. Она время от времени кивала, как будто сочувствуя его словам. Вскоре к ним присоединились Ассад и писатель, и Джейн разговорилась. Она явно пользовалась успехом. Дэн был доволен и в то же время, странным образом, немного обижен: ему здесь надоело, в нормальных условиях он уже готов был бы отправиться домой. Но ему не хотелось уводить Джейн, которой всё это явно нравилось, и, кроме того, он стремился подавить в себе недовольство тем, что она, по-видимому, чувствует себя гораздо более свободно с этими чужими людьми, чем с ним. Остальные женщины собрались в другом углу комнаты: шёл оживлённый женский трёп на более мягком, чуть пришепётывающем арабском, чем тот, на котором говорили мужчины; может быть, и помимо их желания, но создавалось впечатление, что им не к лицу соперничать с этой иностранкой, перенимая западную манеру общения с мужчинами.

Другая часть его «я» гордилась тем, что Джейн до сих пор сохранила способность очаровывать. Ведь она скорее всего была здесь старше всех остальных женщин, но чёрное платье с глубоким вырезом ей очень шло, в нём она выглядела на несколько лет моложе, и наряд её резко контрастировал с довольно обычными вечерними платьями других дам. Через некоторое время жена Ассада подошла туда, где беседовали Дэн с профессором, и, предложив им ещё по чашечке коричного чая, улыбнулась ему: его «подруга» всех их пристыдила. В Ливане всё иначе, но здесь, в Египте, пожаловалась она, приёмы всегда вот так проходят — женщины, даже самые эмансипированные, в конце концов оказываются как бы в гареме, вынужденные беседовать исключительно друг с другом. Маленький техасец, сидевший рядом с ним, попытался было выступить в защиту обычая, заявив, что потому и приехал в Каир, чтобы сбежать от женщин, вечно стремящихся переговорить первого попавшегося им мужчину. Но дело кончилось тем, что Дэна внедрили в «гарем» и на некоторое время он сам стал центром внимания. Его расспрашивали о фильме, потом — стоило ему признаться в этом — о его первом приезде в Египет. Беседа выродилась в этакую провинциальную болтовню ни о чём, он чувствовал, что больше не выдержит. Ему наконец удалось перехватить взгляд Джейн с той стороны комнаты. Она вопросительно приподняла брови. Он кивнул и поднялся со стула.

В такси он взглянул на неё:

— Ну как, жива?

— Знаешь, я ни за что на свете не хотела бы упустить эту возможность! Ужасно рада, что мы пошли.

— Мне кажется, ты просто покорила Сабри.

— Необыкновенный человек. Он потом мне всю свою жизнь рассказал. Он фактически самоучка. Отец его — простой крестьянин.

— Интересно, какие он пьесы пишет?

— В пересказе одна мне показалась довольно интересной. Вроде бы арабский вариант «Комедианта».349 Но об Осборне он и слыхом не слыхал. — Послышался лёгкий вздох. — Он почти уговорил меня попытаться перевести её на английский. Кажется, в прошлом сезоне она шла в Париже.