Можно и нельзя (сборник) - Токарева Виктория Самойловна

— Ну ладно! — Он встал и аккуратно свернул Стокгольмское воззвание. — У меня еще четыре деревни!

— А можно и я с вами? — вдруг спросила Катя.

— Зачем? — удивилась мать.

— А мне интересно.

Катя жила здесь уже вторую неделю и устала от отсутствия впечатлений. Ей хотелось посмотреть окрестные деревни.

— А чего? Поехали! — оживился Витя. — Только сапоги резиновые надо надеть.

Катя юркнула в избу, быстро надела джинсы и резиновые сапоги. Джинсы она завернула по колено, по последней моде, которая называется «диверсантка». Джинсы были заграничные, перекупленные втридорога. Мать относилась к ним не объективно, как они того заслуживали, а по количеству затраченных рублей. И когда Катя появилась на крыльце, матери стало жаль, что она готова трепать такую дорогую вещь по захолустным дорогам, да еще с таким малоинтеллигентным Витей.

Она смерила Катю глазами, как бы говоря: «Ну вот, я же говорила, что ты непутевая…»

Витя Павлов осторожно перегнул воззвание и приспособил его перед собой на мотоцикле.

Катя села на заднее сиденье и обхватила Витю поперек живота. Он выжал педаль. Мотоцикл взревел и сорвался с места.

Мать и Ника стояли с опущенными руками, смотрели вслед с таким сиротливым, растерянным видом, будто она бросает их, отрекшись от родства, и уезжает навсегда.

Кате на секунду стало жарко глазам от любви к ним и от чувства виноватости, дескать, вот она живет, а они — прозябают. Но она задавила в себе это чувство, потому что ветер бил в лицо, жизнь рвала вперед и надо было прятать лицо, чтобы по нему не хлестали ветки.

А вдоль дороги росла земляника — так, будто кто-то до Вити проехал здесь на мотоцикле, волоча за собой кисть, щедро обмазанную красной краской.

Деревня называлась Сережино. Мотоцикл подъехал и остановился возле фермы.

Катя никогда прежде не бывала на ферме и вошла в нее с некоторой оторопью, как в театр.

Здесь оказалось гораздо чище, чем она себе представляла. По сторонам в стойлах стояли коровы и жевали с сомкнутыми челюстями. Изо всего разнообразия флоры и фауны Катя больше всего на свете любила цветущие яблони и коров. Их доброта, покорность, большеглазость, полное отсутствие движения мысли — все это создавало ощущение покоя и надежности, которого так не хватало в людях.

Доярок было две — Лида и Фрося. Увидев, что Катя появилась в сопровождении инструктора райкома, они решили, что Катя — тоже районное начальство. Они бросили доить, подскочили к Кате и сразу закричали, громко и напористо. В их интонациях были перемешаны гнев, обида и жажда справедливости.

Причина гнева состояла в том, что вчера они надоили семьдесят ведер, а машина не пришла за молоком и все молоко прокисло. И с кого теперь будут вычитать эти деньги: с них, доярок, с шофера, который черт его знает где задержался, или с председателя колхоза, который, возможно, не дал машину шоферу.

— А у вас доильные аппараты есть? — спросила Катя.

— Есть, — ответила Фрося. — Но коровушки их не любят.

Она так и сказала: «коровушки». Катя оглянулась на коровушек. Не переставая жевать, они подняли на нее томный взор, как бы подтвердили: «Нет, не любим», — и медленно сморгнули прямыми ресницами. Катя с сочувствием смотрела на женщин. Лиза была активная, краснолицая, хорошей комплекции, и чувствовалось, что семьдесят ведер если и не идут ей на пользу, то во всяком случае — не во вред. «Наверное, потому, что она пьет парное молоко», — подумала Катя. Тем не менее тот факт, что машина не пришла, было сущее безобразие. Катя повернулась и строго посмотрела на Витю Павлова, будто и в самом деле была его начальством.

— Подпишите Стокгольмское воззвание! — бодро сказал Витя и развернул свой лист.

Доярки с удивлением посмотрели на нарядный лист. Лиза спросила:

— А что это такое?

— Чтобы войны не было, — объяснил Витя.

— А-а… Это давай!

Лиза вытерла руки марлечкой. Взяла у Вити шариковую ручку и, посерьезнев лицом, поставила свою подпись и, склонив голову, посмотрела, как она выглядит в общем ряду.

Фрося тоже подошла и расписалась — приобщилась к общему делу.

— А что, весь район подписывает? — догадалась Лиза, глядя на разнообразное обилие подписей.

— Вся планета, — сказал Витя.

— Надо же… А потом куда?

— В Белый дом.

После такого важного и торжественного акта уже не хотелось требовать что-то для себя, а хотелось отойти душой и делать добро.

— А хотите, мы вам быка покажем? — предложила Фрося.

Бык стоял в отдельном закутке, прикованный к стене толстой цепью. В его носу было продето кольцо.

Это был не зверь, а какой-то адов сгусток, с широкой головищей, от которой сразу без шеи мощно начиналось и дальше шло на конус его тело. Катя поразилась, насколько отличается бык от коровы.

Бык забеспокоился и покосился на Катю. В его громадном покрасневшем глазу черным пламенем полыхала ненависть.

— Он чужих не любит… Бубнит… — сказала Лиза.

— А вы его с цепи спускаете? — спросила Катя.

— Не. Он озорной. В прошлом месяце за Васькой-шофером погнался, в баню его загнал… А как кровь достал, так и вовсе…

— Кто кровь достал? — не поняла Катя.

— Бык.

— Откуда?

— А из Васьки…

Катя поторопилась выйти из коровника. Ненависть быка распространялась на несколько метров вокруг, и было неприятно стоять в этом облаке ненависти.

Витя вышел следом.

— Вы меня тут подождите, — попросил он. — Я щас избы обойду и за вами приеду.

Катя отошла от коровника, села на свежесрезанные бревна и стала ждать.

Деревня Сережино чем-то была похожа на Яновищи и чем-то от нее отличалась. Как и люди. Один человек чем-то похож на другого: голова, руки, ноги, — и вместе с тем это совершенно другой человек.

Здесь не было озера, но деревня стояла высоко, и было такое раздолье глазу, такое разнообразие зеленых красок, от нежно-салатного до темно-зеленого, почти черного, что хоть бери и рисуй.

Подошла Лиза, села возле Кати.

— Хотите парного молока? — предложила она.

— Я его не люблю, — отозвалась Катя. Она не переносила его нутряной тепловатости.

Помолчали. Но молчание у них было какое-то общее.

— Скажите… — Катя замолчала, обдумывая, как бы лучше оформить вопрос. — Вот у меня в городе есть подруга…

— Ну?

— Так вот, эта подруга разводится со своим мужем.

— Ну?.. — Лиза ждала продолжения.

— Ну и у нее не будет мужа, — прямо сказала Катя, с надеждой глядя в Лизино лицо. Ей казалось, что эта крестьянка должна знать какую-то истинную истину, народную мудрость, которую не дано знать Кате.

— И все? — спросила Лиза.

— Вот как вы на это смотрите: женщина, еще молодая, и без мужа.

Лиза подумала и сказала:

— Так ведь в городе покоса нету.

Она считала, раз в городе не держат скот, значит, для него не надо заготовлять корма. Можно прекрасно обойтись и без мужа.

— А ребенок… без отца? — спросила Катя.

— А ребенок есть?

— Есть.

— Ну а чего еще?

Никакой особой истины Лиза не явила, то есть ее истина Кате не подходила.

— А как вы думаете… Вот если муж к другой ходит?

— Ну и что с им случится?

— Ну как… Все-таки…

— Ровным счотом — ничего!

Букву «ч» она произнесла жестко. Дальше шло круглое, несмягченное «о». И от этого «ровным счотом» — выглядело убедительно и категорично.

«А действительно, — подумала Катя, — что с им случится…» Ей хотелось не думать. Было легче так думать, не так больно душе.

По деревне, громко ругаясь, прошли два мужика. Один кричал визгливо и часто, как женщина, другой — пореже и пониже тоном.

Катя прислушалась.

Начала ссоры она не застала, и причина ее оставалась неизвестной. Сейчас они углубились в прошлые обиды: один упрекал другого, что тот не ходил на войну. Визгливый кричал, что врачам и властям было лучше знать, воевать ему или нет. Мужики скрылись за фермой, и слов стало не разобрать. Только интонации.

— Это Федька, — сказала Лиза, и было непонятно: который Федька — тот, что обвинял, или тот, что оправдывался.

— А здесь стояли немцы? — спросила Катя.

— А как же? У Фроси в сарае партизан прятался. Немцы его повесили и снимать не разрешили. Потому — показательный пост.

Термин «показательный пост», видимо, остался со времен оккупации.

Подъехал Витя.

— Чего так долго? — спросила Лиза.

— Да Логиновы уперлись. Не будут подписывать, пока им шифер на крышу не дадут. Как будто я депутат… Ну что, поехали?

В лесу стояли глубокие лужи. Витя их не объезжал, а вел мотоцикл прямо по лужам. Как вездеход.

— Нехорошо, — сказала Катя. — Две доярки на семьдесят коров. Другие на их месте взяли бы да и ушли.

— Ушли… — хмыкнул Витя. — Вот вы сколько получаете?