Это невыносимо светлое будущее - Терехов Александр Михайлович

– Актер, я тащусь. – Зёма фыркал, как яичница на сковородке. – На сцене раз прохреначил, и все соски твои – капец! Милый, а кого ж ты будешь играть после армады?

Пыжиков дернул левым плечом и сощурился, будто сунулся в заброшенной хате лицом в паутину.

– Не знаю. Никого не буду.

– А почему, зёма?

«Зилок» ревел, форсируя распутицу. В кабине была Африка. Зёма курил, и сизый дым вздымался к потолку. Зёма орал вопросы с радостным лицом. Я созерцал дорогу, молясь, чтобы малоподвижные пенсионеры не покидали свой очаг или не приближались к этой дороге. Пыжиков что-то тихо отвечал. Зёма с первого раза не всасывал – Пыжиков повторял еще раз, проще, а когда зёма еще раз раскрывал свою пасть: «А?!» – вообще кричал что-то несуразное:

– Мне ничего не надо. Я потом хочу… Может, в лес уехать… Рыбу ловить. Молчать.

– Чего?

– Не хочу ничего! – Мне казалось, что Пыжиков сейчас заплачет. – В лес хочу! Один!

– А?!

– В лес хочу!!! – кричал сумасшедший Пыжиков.

– У твоих там пасека? Мед – это клево, – понял наконец зёма, держа в перекрестье своих плутоватых глазок цвета фиалки заляпанную издержками весеннего таяния задницу генеральской «волжанки», показывающей нашей колеснице путь на Голгофу.

– Актер, слышь. – Зёма посерьезнел. Глаза его безупречно округлились, а голос был тих и вкрадчив. – А… а с бабами на сцене взаправду целуются? Или так себе?

«Волга» завернула во двор кирпичной девятиэтажки и тормознула. Мы – соответственно. Зёма вывалился из кабины и вопросительно сдвинул на затылок шапку.

Генерал, ссутулясь от ветра, кисло глянул в нашу сторону и махнул рукой. Зёма неторопливо распахнул дверцу.

– Покурим? Велено обождать.

– Покурим.

Солнце лупит лучами зачерневшие сугробы, выжигая серые плешинки асфальта, и огромный парус синевы с белыми заплатами облаков нависает над крышами и черными деревьями, залепляя уши живому и мертвому ватой тишины, и лишь пригоршни птичьих стаек слабо вскрикивают, словно поскрипывает мачта под ветром. Рубит солнечная мельница мешки тоски, собранные за зиму, гложет сладкой пыткой – засмотришься так и бросишься шагать в весну, упадешь на колени, звеня подтаявшими льдинками, и крикнешь сердцем из самой глуби: «Что? Что тебе надо, весна?» И вся весна будет улыбаться и плакать в ответ, огромной рекой, унося тебя, врачуя сердечную боль непрочным бинтом жестокой тишины, – весна, подлая тварь и добрая мать… и сердце ноет, как дерево в натужном порыве по ночам, что выросло меж двух заборных досок. И добрая рука срубит потом на дрова, и не будет тогда ничего, ничего, ничего.

– Так хрен ли ты такой млявый, не прошибу? – сказал зёма сурово, оглядев скончавшийся «бычок».

Пыжиков, пройдя пару шагов по звенящей наледи, обернулся:

– Вам не понять. – Еще шаг – и через плечо: – Не понять.

Зёму как обухом погладили – он минут десять глотал слюну.

– Объясняю еще раз, – осветил я ситуацию. – Для бронепоезда. Дубовый ты, зёма. Так надо понимать.

Зёма начал глотать воздух.

Пыжиков неприятно сощурился.

– Нет, не так. Мы – разные. Просто разные. Как береза и сосна.

– Ну да, береза и сосна, – понимал все с полуслова зёма. – А я дуб, значит.

– Да не-ет – вы и это не поняли. Все не объяснишь. Да и вообще – что-то даже себе не объяснишь.

Весна – все-таки весна. Пыжиков откровенничал первый раз.

– Вот вы поймете меня, – горячо зашептал Пыжиков, напряженно качаясь против нас, пытаясь обозначить и мое участие в беседе, но я по привычке держался поодаль, – нет, не во всякой воде надо купаться, всего лучше так: стал по коленочки – и думай, как хочешь – в воде я стою или на бережку?

– Все зло, когда не понимают, а додумывают друг за друга. А кто понял – молчит. Вон Курицын, он же понимает, но в армии у него сломали что-то внутри, он и…

Это уже про меня.

– Гы… а вешался ты тоже от этого, хлоп тать? – Вот так я ему.

Зёму это вернуло к мыслительной деятельности.

– Служба замарала? – нашел он свое место в беседе. – А я, хоть и дубовый, а вешаться не бегал – служу, как полагается, мля… – И добавил: – Интеллигент. От слова «телега»!

Стало как-то неловко. Сырая все-таки весна.

Пыжиков съежился.

Мысль о смерти – она как крыса: живет где-то под полом, скребется чуть-чуть, когда совсем тихо. Походишь, поскрипишь половицами – все в порядке, тихо. Задумаешься, забудешься, а поднял голову – вон она скользит через комнату серой волной с розовыми нежными лапками и черной сосулькой голого хвоста…