Дэниел Мартин - Фаулз Джон

Всё вместе это каким-то парадоксальным образом утвердило его в намерении взяться за новый жанр, начать новую жизнь, как только со сценарием о Китченере будет покончено; парадокс заключался в том, что буквально каждый день в голове его рождались новые идеи для сценария: наконец-то сценарий забродил, начал расти, подниматься как на дрожжах. Возможно, разгадка крылась в предположении герра профессора, что если и остались на земле настоящие фараоны, то это именно художники; что ж, пусть они и станут своими собственными каменщиками-прославителями, пусть возвращаются к самим себе, перестанут заниматься чужими гробницами и памятниками. Он чувствовал, как в нём зреет непреодолимое желание освободиться от балласта, опроститься, — так болезненно растолстевший обжора мечтает о диете на «ферме здоровья». Даже и в этом было нечто парадоксальное: в то самое время, как он увидел в искусстве всего лишь современный вариант суеверного создания самим себе памятников, абсурдно вычурных и бесполезных, неспособных застраховать кого-либо от неизвестности, это новое видение принесло ему чувство освобождения… впрочем, скорее всего это было попыткой укрыться в собственном англичанстве, в убеждении, что глупо принимать что-либо в жизни слишком уж всерьёз (например, Лукача и теоретиков абсолютной сознательности и ответственности писателя). К тому же ведь это всё — дело случая, так как, по сути, роль авторского умения здесь гораздо меньше, чем общество готово признать. Не видеть этого — значит сравняться в наивности с молодым американцем — Митчеллом Хупером: он ведь тоже кое-чему мог научить.

Только одно лучше всего: пассивное третье лицо.

День за днём пустыня подбиралась всё ближе, и вот они уже у Тропика Рака. Даже фотографы-любители успели пресытиться, и всё чаще живописные берега и плывущие мимо фелюги оставались незапечатленными.

Посетили Эсну — грязный городишко, посреди которого в огромном карьере стоял храм. Толпы нищих осаждали туристов по пути в храм и обратно. Особенно настойчивым был человек с двумя тростниковыми корзинами у пояса; кто-то из французов дал ему бакшиш, который он так выпрашивал; немедленно из большой корзины была извлечена змея, из той, что поменьше, — огромный скорпион, араб держал его за остроконечное жало, скорпион шевелил лапами в воздухе. Туристы снова взялись за фотоаппараты, образовался круг. Кто-то из приятелей укротителя загородил его от бесчисленных объективов, требуя ещё денег. Живописные сцены не снимают даром. Без всякого повода, вдруг, начал разгораться скандал: приятель укротителя оттолкнул кого-то из снимавших, раздался крик, и он, в свою очередь, был сбит с ног ответным толчком. Снимавшим был итальянский дружок Королевы на барке. Его успокоили, но араб продолжал выкрикивать ему вслед оскорбления.

На заднем плане, у кофейни, сидели в ряд старики, двое курили наргиле; все они невозмутимо наблюдали за происходящим. Дэн и Джейн стояли чуть в стороне вместе с журналистом Алэном. Его друг-фотограф — непредвзятый взгляд — был занят: он снимал снимавших, забыв обо всём, кроме ракурсов и скорости съёмки. Алэн сказал что-то Джейн по-французски, она перевела это Дэну: «Чем бы педрило ни тешился…» И в самом деле, в этом инциденте виделось тройное святотатство: против природы, против человека, против них самих… человек — обезьяноподобное, коллективное путешествие — сплошная клоунада, а их побуждения — ложны…

В тот же день, попозже, они встали на стоянку в Эдфу — осмотреть птолемический389 храм крылатого бога Гора с его поразительными гранитными соколами. А живые пустельги вились и прыгали меж ассирийского вида колоннами, и всё это место в вечернем свете дышало безмятежным покоем. Но в массивных крепостных стенах храма, казалось, жила мрачная печаль, атмосфера герметически закрытого жреческого культа, отгородившегося от реальности внешнего мира; стены эти были столь же чуждыми и столь же непроницаемыми, как белые борта их корабля для крестьян, мимо которых они каждый день проплывали.

В этот вечер, после обеда, пассажирам были обещаны кабаре и танцы, и Джейн с Дэном, явившись в ресторан слегка принаряженными — Дэн в костюме и при галстуке, а Джейн в том чёрном платье, которое обновила на вечере у Ассада, — обнаружили, что их уступка принятым нормам не выдерживает сравнения: другие пассажиры сочли, что им предстоит весёлый бал-маскарад. Некоторые восточноевропейцы явились в довольно нелепых крестьянских костюмах, среди французов оказалось несколько корсаров и тореро, и всё в таком роде. Единственный по-настоящему интересный костюм был у ночного утешителя Королевы на барке, явно припасённый специально для нынешнего вечера. Юноша был наряжен Тутанхамоном, грудь его была обнажена и увешана массивными украшениями из поддельных драгоценных камней. Лицо он накрасил весьма тщательно и обильно, отчего стал пугающе похож на гермафродита. На Королеве был красновато-коричневый пиджак и широкий чёрный галстук, повязанный пышным бантом: позже стало известно, что он изображал Бодлера. Юноша почти ничего не ел, лишь порхал среди французов от стола к столу, демонстрируя голый торс и драгоценности, становясь то в одну, то в другую позу и совершенно не замечая, как он нелеп.

Даже Хуперы не устояли перед общим безумием. Марсия надела длинное платье, а короткую демократическую причёску прикрыла картонной золотой короной. Она была не вполне уверена, кого, собственно, изображает, просто корабельный эконом выдал ей корону. Митч явился в широкополой ковбойской шляпе — по праву гражданства, а вовсе не потому, что имеет какое-то отношение к Техасу, пояснил он. Их явно встревожила ординарность нарядов Дэна и Джейн: у эконома полный шкаф шляп и костюмов, наверняка осталось что-нибудь и для них…

Некоторое время спустя Хуперы сняли свои головные уборы, и их столик превратился в мощный бастион англосаксонского противостояния идиотизму происходящего. Дэн поймал устремлённый на него взгляд Джейн.

— Все наверняка считают нас ужасными снобами.

— Кто-то же должен показать, что не одобряет проявлений такого безудержно-буржуазного нарциссизма. Жаль, я не явился в костюме сотрудника КГБ.

Джейн улыбнулась, но чуть дольше задержала на нём взгляд, прежде чем отвела глаза. Ему пока ещё не позволялось, или — не совсем позволялось, шутить на такие темы.

Дэн сказал:

— Ты немного загорела.

— Похоже на то. У меня щёки горят.

— Стала похожа на цыганку. Тебе идёт.

— Ничего. Дома опять побледнею.

Он улыбнулся ей в ответ, но в тоне её прозвучали неприятно-практичные ноты. Она смотрела мимо него, на оживлённую публику за другими столами. Даже восточноевропейцы, казалось, несколько утратили обычную скованность. Теперь Дэн и Джейн ждали, пока подадут второе, сидели молча, словно муж и жена, давно привыкшие друг к другу, старше всех здесь присутствующих. Она и правда загорела, и правда выглядела значительно моложе. Да ещё это платье… когда они только направлялись к столу, Дэн заметил типично французский жест Алэна Мэйнара, выражавшего своё восхищение.

В верхний салон они поднялись почти последними. За столиками было столько народу, что казалось, яблоку негде упасть. Салон был украшен гирляндами, а из членов команды собрали небольшой самодеятельный оркестр. Среди музыкантов они заметили тихоголосого официанта-нубийца, обслуживавшего их столик: сейчас, в национальной одежде, он склонялся над двумя барабанами. В оркестре были ещё один ударник, человек с тамбурином, и ещё один — с ребеком390; кроме того, там были микрофон и динамик; грохот стоял невообразимый. Дэн и Джейн подождали с минуту у стеклянных дверей, наблюдая, потом решили — нет. Зашли в бар, взяли по бокалу бренди и прошли в конец палубы, к другому — небольшому — салону, двери которого выходили в солярий. Они ожидали, что там не будет ни души, но неожиданно обнаружили там старого профессора.

Они заметили, что он не выходил к обеду. Иногда он пропускал очередную трапезу, а может быть, ел один, у себя в каюте. Сейчас он сидел в углу салона, на столике перед ним стоял стакан и бутылка минеральной воды; старик читал книгу. Однако, когда они вошли, он поднял глаза и чуть наклонил голову в знак приветствия.

Дэн сказал:

— Шум для нас, пожалуй, слишком велик.

— Сочувствую. Моя каюта — прямо под оркестром. Так что я сегодня бездомный.

И он рассказал, что судовая компания разрешила ему занять каюту подальше от машинного отделения — сон у него очень чуткий; зато в такие вот праздничные вечера за покой в будни приходится расплачиваться. Дэн спросил, не позволит ли профессор угостить его бренди. Старик отказался — у него небольшой приступ несварения. Но, пожалуйста, он будет рад, если они посидят с ним, он читает, просто чтобы убить время. Книгу ему одолжил кто-то из его подопечных. Они видели — книга на немецком, а профессор сказал, что это — краткий перечень достижений ГДР в области экономики с момента раздела страны. Он некоторое время рассматривал обложку, затем улыбнулся своей чуть двусмысленной улыбкой: