Лучшая страна в мире - Лу Эрленд

Что-то я, кажется, отклонился от четкого плана. Работа над брошюрой продвигается не самым лучшим образом. Я работаю по принципу свободного полета фантазии. Пишу то, что приходит в голову. Вообще-то я могу работать гораздо профессиональнее, но сейчас что-то мешает мне развернуться. Никак не пойму, что тут не так. Может быть, все дело в машине. В том, что она не на месте. Я не люблю, когда мои вещи не там, где им полагается быть. А моя машина как раз стоит не там, где должна бы стоять. Моя машина находится в Согне на штрафной площадке. Улица Согневейен, 90. Проверено по телефонному справочнику. Я люблю, чтобы мои вещи стояли там, где им положено стоять, тогда я чувствую, что все на своих местах, а не где попало, беспорядок похож на поток, в котором все смешалось. Как видно, нужно забрать машину. Пока машина не будет на месте, мне не упорядочить сном мысли, а пока мысли в беспорядке, может произойти все, что угодно, потому что все ассоциации окалываются для меня как бы равноценными. Вот сейчас мне, например, вдруг запало в голову, что надо вставить в брошюру что-то про пташек. Сейчас же. Безотлагательно. Я должен написать что-то о пташках. Мы, норвежцы, очень любим пташек, — вертится у меня в голове. Это просится и брошюру как непреложный факт, неопровержимый, точно скала. Все норвежцы, живущие в собственных домах, подкармливают птичек, насыпают им семечки и другие лакомства. То же самое делают многие из тех, кто живет в квартирах. Они вывешивают на деревьях за окном пластиковые сеточки с шариками птичьего угощения, я и сам так делаю, я первый готов подтвердить, что тоже так делаю. Это же маленькое чудо! Я каждый раз заново испытываю это ощущение. Вот я живу в центре Осло, в самом грязном и шумном месте, какое только можно найти в Норвегии, в ближайшей лавочке я покупаю порцию птичьей еды, во всех норвежских продовольственных магазинах продаются разнообразные сорта птичьей еды… Птичьей еды? Еды? Нет, не еды. Это называется как-то иначе. Вот так всегда — все время думаешь, как это надо сформулировать, меняешь формулировки; для нас, работающих в сфере информации, это составляет часть каждодневного труда, слово — большая сила, и слава богу, что так, добавлю я от себя, — итак, правильно будет: «В продовольственных магазинах продаются разнообразные сорта птичьего корма». Я прихожу домой и вывешиваю на крючке за окном птичий корм, и скоро на подоконнике собирается целая стая птичек. Птички клюют корм и радуются, и я тогда чувствую, что очень нужен этим птичкам, что они любят меня, «любить» — это высокое слово, я прекрасно это понимаю, с ним нужно обращаться бережно, иначе от частого употребления наступит инфляция смысла, по, несмотря на то что я это знаю, очень хорошо знаю, я все же употреблю это слово, говоря о птичках. Они меня любят, я их люблю. И так чувствуют все норвежцы. Без исключения. И если кто-то утверждает иное, значит, он просто выпендривается или еще не открыл в себе этого чувства. В жизни каждого норвежца наступает момент, когда он отдает должное птичкам. И с этой минуты он на всю жизнь становится другом малых птах. У пташек столько стабильности, они дают столько тем для разговоров и размышлений. Например, какие прилетели сегодня и какие прилетели вчера, это о перелетных птицах, а есть и зимующие, и какие именно птицы воротились с южных зимовий, это мы знаем и понимаем, а представьте себе, если бы птички могли говорить, восклицаем мы, размечтавшись. Тогда они поделились бы с нами своими приключениями во время долгой зимовки в чужих странах, где-нибудь на юге, в Испании, или, может быть, в Африке. Удобно устроившие!) в тамошних степях и лесах, они нее же, как я это представляю себе, ждут не дождутся, когда дома, в Норвегии, — а уж коли речь зашла о Финляндии, то в Финляндии, — наступит весна и можно будет лететь обратно. Они, конечно, не умеют разговаривать, это была дурацкая мысль, потому что, если бы умели, мы тотчас же отвернулись бы от них. Вся прелесть как раз и том и состоит, что они бессловесны, оттого-то они так милы нам, что мы можем приписывать им все, что угодно, можем, что называется, одушевлять птичек, приписывать им такие свойства, которыми они в действительности не обладают, но которые мы вкладываем и них, потому что нам так нравится, ведь это позволяет верить в то, что и мы, и птички — часть единого замысла, великого замысла: вот, дескать, сидит птичка, а вот я, ведь мы и в самом деле так думаем, мы с ней сидим в одной лодке, мы оба — часть единого плана, и это придает нам уверенности, мы кормим птичек, потому что это дает нам уверенность, и надо будет написать в брошюре, что в Финляндии тоже есть птички, это привлечет туда норвежцев, так что птички — это деньги, причем во многих отношениях, ведь нам нравится верить, что существует некий великий замысел, и эта вера — стойкая и почти совершенная иллюзия, мечта, сделанная из такого прочного материала, что ее ничто не может уничтожить, тогда как на самом деле никакого плана не было и нет, нет никакого замысла, ни даже мыслишки, ни одна из малых птиц не упадет на землю без Его воли, ни одна не забыта у Бога^[6], а я могу вам рассказать, что почти что все сто процентов малых тип, падают на землю, падают и никто об этом не вспомнит, они падают одиноко и одиноко лежат на земле, потому что нет никакого замысла, никакого плана, нет никаких символов, нет ничего, что было бы образом чего-то другого, в действительности все один к одному, и все непрерывно течет, и вода прибывает, вода поднимается, а суша все убывает и убывает, полярные льды тают, как уже таяли прежде; господи, все это ведь не впервые, это круговращение, круговорот, и не вечный, как сказали бы многие, не вечный круговорот, но круговорот, которому однажды наступит конец, и никакого тебе плана, а всего лишь круговорот, которому наступит конец, и будет только вода, насколько видит глаз.