Сила и слава - Грин Грэм

Незнакомец вышел на просеку. На ногах у него были истрепанные городские башмаки, черные, узконосые; от них, кроме союзок, почти ничего не осталось, так что ходил он, собственно, босой. Башмаки имели чисто символическое значение, как опутанные паутиной хоругви в церквах. Он был в рубашке и в рваных черных брюках, в руках нес портфельчик – точно пригородный житель, который ездит на службу по сезонному билету. Он тоже почти достиг долговечности, хотя и не расстался с рубцами, наложенными на него временем, – сношенные башмаки говорили об ином прошлом, морщинистое лицо – о надеждах и страхе перед будущим. Старуха с углем остановилась между двумя хижинами и уставилась на незнакомца. Он вышел на просеку, потупив глаза, сгорбившись, словно его выставили напоказ. Старик двинулся ему навстречу, взял его руку и поцеловал ее.

– Вы дадите мне гамак на ночь?

– Отец! Гамаки – это в городе! Здесь спят на чем придется.

– Ладно. Мне бы только где-нибудь лечь. А немножко… спиртного не найдется?

– Кофе, отец. Больше у нас ничего нет.

– А поесть?

– Еды у нас никакой.

– Ну, не надо.

Из хижины вышел мальчик и уставился на него. Все уставились – как на бое быков. Бык обессилен, и зрители ждут, что будет дальше. Они не были жестокосердны; они смотрели на редкостное зрелище: кому-то приходится еще хуже, чем им самим. Он проковылял к хижине. Внутри, выше колен, было темно; огонь на полу не горел, только что-то медленно тлело. Половину всего помещения загромождала сваленная в кучу кукуруза; в ее сухих листьях шуршали крысы. Земляная лежанка, на ней соломенная циновка, столом служили два ящика. Незнакомец лег, и старик затворил за ним дверь.

– Тут не схватят?

– Мальчик посторожит. Он знает.

– Вы ждали меня?

– Нет, отец. Уж пять лет как мы не видели священника… Но когда-нибудь это должно было случиться.

Священник заснул тревожным сном, а старик присел на корточки и стал раздувать огонь. Кто-то постучал в дверь, и священник рывком поднялся с места.

– Ничего, ничего, – сказал старик. – Это вам принесли кофе, отец. – Он поднес ему жестяную кружку с серым кукурузным кофе, от которого шел пар. Но священник так устал, что ему было не до кофе. Он, не двигаясь, лежал на боку. Из-за кукурузных початков на него смотрела крыса.

– Вчера здесь были солдаты, – сказал старик. Он подул на огонь; хижину заволокло дымом. Священник закашлялся, и крыса, точно тень от руки, быстро юркнула в кукурузу.

– Отец! Мальчик не крещеный. Последний священник, что сюда приходил, спросил два песо. У меня было только одно песо. А сейчас всего пятьдесят сентаво.

– Завтра, – устало проговорил священник.

– А вы отслужите мессу, отец?

– Да, да.

– А исповедь, отец, вы нас исповедуете?

– Да, только дайте мне сначала поспать. – Он лег на спину и закрыл глаза от дыма.

– Денег у нас нет, отец, заплатить нечем. Тот священник, падре Хосе…

– Вместо денег дайте мне во что переодеться, – нетерпеливо сказал он.

– Но у нас есть только то, что на себе.

– Возьмите мое в обмен.

Старик недоверчиво замурлыкал про себя, искоса поглядывая на то, что было освещено костром, – на рваное черное тряпье.

– Что ж, отец, надо, так надо, – сказал он. И стал тихонько дуть на костер. Глаза священника снова закрылись.

– Пять лет прошло, во стольком надо покаяться.

Священник быстро поднялся на лежанке.

– Что это? – спросил он.

– Вам чудится, отец. Если придут солдаты, мальчик нас предупредит. Я говорил, что…

– Дайте мне поспать хотя бы пять минут. – Он снова лег; где-то, наверно в одной из женских хижин, голос запел: «Пошла гулять я в поле и розочку нашла».

Старик негромко сказал:

– Жалко, если солдаты придут и мы не успеем… Такое бремя на бедных душах, отец… – Священник взметнулся на лежанке, сел, прислонившись спиной к стене, и сказал с яростью:

– Хорошо. Начинай. Я приму твою исповедь. – Крысы возились в кукурузе. – Говори, – сказал он. – Не трать времени зря. Скорее. Когда ты в последний раз… – Старик опустился на колени у костра, а на другом конце просеки женщина пела: «Пошла гулять я в поле, а розочки уж нет».

– Пять лет назад. – Он помолчал и дунул на костер. – Всего не вспомнишь, отец.

– Ты грешил против целомудрия?

Священник сидел, прислонившись к стене, подобрав под себя ноги, а крысы, привыкнув к их голосам, снова завозились среди кукурузных початков. Старик с трудом подбирал свои грехи, дуя на огонь.