Это невыносимо светлое будущее - Терехов Александр Михайлович

Часовой в коридоре сожрал глазами строй и лишь втягивал носом воздух, зачарованно покачивая головой с видом «Ах, как вкусно пахнет», что в данной конкретной ситуации означало: «Чего я только вам не сделаю, если скажете…»

Строй оскотинело молчал.

– Как?! Как?! – жалобно, со слезой изгибался начкар, тряся перед распаренными трясущимися веками корявой ладонью, приглашая в свидетели верных краснотиков, как неумолимо и страшно рушится самое святое, подвергается подлому растоптанию и неистовому растлению. – Ка-ак, – выстанывал он. – Это что-шше? Теперь в центральной гауптвахте города Москва – Алешинских казармах – мужички сами объявляют себе отбой?! А-аа?!!

Сержанты страдали.

Начкар резко выпрямился и уцепился ладонями за ремень.

– Часовой! Часовой, эти люди будут стоять всю ночь по стойке «смирно». Ясно?

– Ясно! – светло чирикнул часовой с таким выражением, будто начкар распорядился принести в камеру вино и фрукты.

Едва не вздрагивая плечами, начкар вышел. Помначкар озверело поглядел на совершенно безучастного начальника этажа, заковырявшего в зубе, обещающе вздохнул в нашу сторону и вылетел вослед.

Когда высокие гости отбухали сапогами на следующий этаж проводить вечернюю вздрючку, в камеру спокойно зашел часовой.

– Так, – сказал он, – ребята. Алешинские казармы – уникальное место. Здесь была казарма для рекрутов Петра I, потом женская пересыльная тюрьма – в частности, в этой камере сидела Надежда Константиновна Крупская. Когда здесь разместилась гауптвахта, одну ночь в ней провел Юрий Гагарин. Проникнитесь этим. Значит, все знают, как выполняется команда «смирно»? Все. Это хорошо. По команде «вольно», которую я буду периодически подавать, я разрешаю… – он глубоко задумался, – ослабить большой палец на левой ноге и опустить нижнюю губу, – он еще глубже задумался и подтвердил, тряхнув раздумчиво рукой, – да… нижнюю… Теперь… теперь надо выбрать дежурного. Дежурным будешь ты. – Ближайшим оказался Пыжиков, и его плечо удостоилось чести послужить опорой величавой длани часового, который, кинув оценивающий взгляд, заметил того на всякий случай. – Со шнобелем. Значит, слышь, дежурный. Как тока я замедляю свой шаг у вашей камеры – отметь, – наставительно воздел он указательный палец, – не останавливаюсь, а замедля-аю! Ты! – Палец уперся в качнувшегося неваляшкой Пыжикова. – Ты громко и отчетливо докладываешь: «Камера, смирно! Товарищ рядовой, камера задержанных в составе десяти человек! Дежурный по камере – арестованный Раздолбайчиков». Усек?

– Да, – сипло сказал Пыжиков и повторил удачней, – да.

– Попробуй, – велел часовой.

Пыжиков уверенно и точно отбарабанил нужное. Часовой похвалил.

– Молодец. – И еще добавил: – Поближе к ночи говорить будем даже так: не товарищ рядовой, а «хозяин» или, – улыбнулся он, довольный своим остроумием, – или «господин штандартенфюрер».

Выходило и впрямь звучно.

– Лучше фельдфебель, – тихо сказал курсант.

– Сынок, а ну-ка сними очки, – улыбнулся часовой.

– Я плохо вижу. Я очень близорук, – еще тише сказал курсант.

– Это меня не дерет. Задержанные не имеют права иметь очки. Я обязан исправить ошибку смены, принимавшей вас.

Курсант снял с раскрасневшегося лица очки, аккуратно сложил дужки и осторожно подал часовому, уже что-то начав говорить, но осекся – часовой с ходу швырнул очки за спину в коридор. Тонко хрустнуло стекло на серой каменной плите.

– Чегой-то, Федя!? – дурашливо спросил второй часовой из коридора, наступив каблуком на серебристую восьмерочку оправы.

– Ничего-то. Уронил что-то.

– Ну и ничего, – одобрил его приятель и пошел себе дальше, гоня перед собой позванивающую оправу от стены к стене. Когда она ударялась о железные двери камер, звук был чище и звучней.

– Смирно!

Мы вытягивались, и дверь зевнула, а я почему-то думал, что курсанту, наверное, эти очки подарила мама в пятом классе, и он каждый день протирал их замшевой тряпочкой, подышав на стекла, и хранил футлярчик, который носил в специальном отделении ранца или прямо во внутреннем кармане на груди. Глаза у курсанта влажно отблескивали тусклым светом почерневшего от времени фонаря.

Я даже не вздохнул. Все стояли, тупо опустив головы и смотря перед собой на нары. Мир был чужой и скучный до тошноты – неровные щербатые стены в грязных потеках цыплячьего света, наивно-салатовые доски нар, бело-зернистые, как козинаки, плиты под ногами и огромное твое тело, которое растет и растет. Мы стояли, тупо опустив головы, как стоят, наверное, ночью в цирке слоны после трудового дня, не шевеля лобастыми головами, упершись в пол одной большой мыслищей-хоботом о том, что где-то шумят влажные джунгли, и дикие птицы орут вразнобой, невидимые в диком скопище деревьев, и кипит жизнь, страшная и родная. Тишина вползает, крадется туманом и растет вместе с телом, гипнотизируя каждого змеиным ритмичным вздрагиванием сердца, а тело – огромная держава, иное уже далеко, бог весть где расположенное королевство, где уже помышляют о бунте, хотят уже нагло согнуть колено и дерзают о немыслимом – скинуть вообще тело, не держать его больше, а руки – удельное княжество, которое тоже правит в сторону, разжимает пальцы, а голова далеко, и что всем до бед ее и печалей, а ты думаешь и думаешь о чем-то пустом и темном и, скорее всего, смотришь и слушаешь пустоту и тишину, а тишина уже поднялась до горла и душит тяжко тебя. Ты начинаешь вдруг чувствовать свои веки и, когда моргаешь, вдруг ощущаешь удовлетворение от того, что веки гладят глазное яблоко и гасят эту пустоту, и моргаешь все протяжней, натужно слушая уходящий все дальше неторопливо-млявый переговор часовых в коридоре, и решаешь, что лучше уж закрыть один глаз, а все силы сосредоточить на втором – дежурном. Выходит не очень – левое веко тяжелыми жалюзи рушится на левый глаз и неведомым физиологическим законом тянет за собой и второе веко, и приходится затрачивать дополнительные усилия, чтобы сохранить положение вещей.