Лондонские поля - Эмис Мартин

— Ой.

Я был изумлен.

— Ой? Ким, боже мой. Значит, ты теперь говоришь, так, что ли?

Малышке нечего было добавить. В данный момент — нет. Я отнес ее на кухню. Кэт была где-то в другом месте (в спальне). Я приготовил смесь и натянул на горлышко бутылки соску. Увидев бутылку, она заплакала. Заплакала, потому что хотела ее заполучить, а для этого располагала одним только средством — плачем. Я стал ее кормить с частыми передышками, чтобы отрыгнула, чтобы не подавилась. Глотая, она покачивала ножкой. Потому что если ножка свободно и так привлекательно свисает, то малышка, само собой, должна ею покачивать, она ну никак не может упустить возможности покачивать ею. Когда бутылка почти опустела, я почувствовал, что подгузник ее набух от просачивающейся теплой влаги. Так что я положил Ким на матрасик на столе и приготовился ее переодеть. Но тут, внезапно появившись, в дело вмешалась Кэт. «А, вот вы где», — сказала она, забирая у меня малышку и свежий «Хагги». Какое-то странное ирландское правило здесь действует — не козни ли духовенства тому причиной?

С ребенком на руках она удалилась в гостиную. Я смотрел на округлое лицо малышки, подпрыгивающее у Кэт на плече. Удивленные глаза.

— Ой, — сказала мне малышка, прежде чем Кэт закрыла дверь. — Ой.

— «Ибо Гален знал, что отныне всегда будет мечтать о ней, что пришла к нему этой ночью в Толедо и, взъерошив, разбудила его с любовной нетерпеливостью». Вот так-то. — Николь ничего не сказала. — Ну же. Это ведь ужасно. Даже просто неграмотно. «О ней, что». О той, что, бога ради. — Николь ничего не сказала. — Да и само чувство отталкивающее. Но я подозреваю, что тебя он чувствами не обременял. Слишком был занят, влезая в свои вельзевульские наряды. — Николь ничего не сказала. — Забавно, что он так беспомощен в изображении женщин. Все они у него напудрены и накрашены. И никаких физических функций. Он помещает их в этакий золотой век, теперь, увы, давно миновавший. Ты знаешь, в какой: до того, как женщины стали ходить в туалет.

Николь заговорила. Она окинула меня туманным взглядом и сказала:

— Ты не прав. Его творчество напрямую обращено к женщинам, потому что он их так страстно идеализирует. Разве это не великая тема — борьба мужчины, существа воинственного, направленная на то, чтобы приучиться к нежному обхождению? Эспри здесь, конечно же, развивает традиции Лоуренса.

— …Это разбивает мне сердце, Николь. — Это разбивает мне сердце. Потому что подтачивает, подрывает веру в ее художественный вкус. А ее художественный вкус — это все, чем я располагаю, чтобы продолжать. — Ну ладно. Ты, должно быть, любишь театр. Однако это еще большая извращенность. Нет там ничего путного, по-английски, во всяком случае. Один Шекспир, и это все. Что само по себе подобно какому-то космическому анекдоту. Как если бы Тициан занимался декорациями, а Моцарт сочинял саундтреки к фильмам. Как если бы Бог был главным режиссером репертуарного театра.

Я был теперь немного слишком говорливым — или немного слишком каким-то — для загадочной мисс Сикс. (Последние мои фразы были, по сути, прямыми цитатами из длинного письма, которое я писал Марку Эспри.) Она встала со стула и подошла к столу. Налила себе бренди и сделала восемь больших глотков. Посмотрела в черное окно. «В полночь выхожу я на прогулку, — пропела она, — как с тобой всегда гуляли мы. По луной залитому проулку проходя, ищу тебя средь тьмы».

— А у тебя неплохой голос. Ты, наверное, пела, когда делала эти свои пантомимы. Но голос холодный. Он что-то утаивает.

Когда она погрузилась рядом со мной в диванное лоно, то ноги ее взметнулись кверху фута на три. Взгляд ее тоже был разогрет алкоголем. Я почувствовал, что не принимаю этого.

— За дело, — сказал я, вытаскивая блокнот. — Расскажи-ка мне еще об этих вылазках на природу вместе с Гаем. Эти маленькие любовные пародии — их следует отнести к наихудшим пакостям, которые ты творишь.

— Тебе приходится только записывать их. А мне приходится ходить. Я терпеть не могу ходить пешком. Главное, куда? Это все равно что сниматься в рекламе. В рекламе сигарет с ментолом — помнишь? Когда еще были трехпенсовики?

Она задумалась ненадолго, потом сказала:

— Нет, это все равно что сниматься в рекламе любви. Реклама любви, а?

— Я все-таки не до конца понимаю. Ну, эту пытку для Гая. Но я все жду некоего блестящего выверта… Ладно. Наверное, пора мне посмотреть какую-нибудь из твоих видеокассет. Кассет с рекламой секса.