Перевозбуждение примитивной личности - Вильмонт Екатерина Николаевна

– Ладно, Динь-Динь, помнишь Нюсю, нашу домработницу? Она всегда говорила: не журысь, девка. Помнишь ее?

– Еще бы! Когда ты обижал маму, она качала головой и приговаривала: «Ох, Юрок, Юрок, тебя кикимора болотная защекотит за твои грехи».

– Может, еще и защекотит, Кириллин день еще не миновал! Но ты, детка, забываешь еще фактор Андрея… Ведь это отчасти из-за него ты согласилась выйти за Харди.

– Нет! Нет! Он тут ни при чем… Но разве ты… знал?

– А ты как думала? Конечно, знал и навсегда с ним разошелся из-за тебя. Должно же быть у человека что-то святое… Дочь друга трогать нельзя, ни при каких обстоятельствах!

– А где он похоронен, ты знаешь?

– Нет. Скажи, сейчас у тебя есть кто-нибудь?

– Есть, – твердо ответила я, вспомнив о Рыжем.

– Вот и славно! – облегченно вздохнул отец. Одной неприятностью меньше.

А чем, собственно, я лучше него? Я так же бегу от неприятностей, но он делает это легко и весело, а я тяжело, с тоской и мучениями. Мне бы его легкость…

– Вот тут ты уже можешь, наверное, кое-что узнать.

– Это тридцать шестой? Сейчас будет поворот направо? – На тридцать шестом километре находился когда-то военный городок, от которого до дачи было чуть больше двух километров.

Но в нашем поселке я ничего не узнавала.

– Отсюда дорогу к дому нашла бы?

– Не уверена…

– Вот сейчас направо, налево и третий дом по правой руке.

Но и дома я не узнала. Кустики моего детства стали огромными кустами, деревца – деревьями, да и дом изменился до неузнаваемости. Когда-то все дома в поселке были похожи друг на друга, различались зачастую только фигурками, укрепленными на колпаке для трубы. На крыше знаменитого шахматиста был конь, у египтолога профиль Нефертити, а у бабки с дедом – он был известным композитором, а бабка музыковедом – красовался скрипичный ключ. Помню, мама говорила: какая наивно-безвкусная затея! Сейчас я этих фигурок не заметила, и скрипичного ключа тоже не было.

– Да, – только и сказала я, войдя на участок. Перед домом вовсю цвели тюльпаны.

– Папа! Папа приехал! – раздался вопль, и на крыльцо террасы выскочил мальчик, хорошенький, как на рекламном снимке. Но тут же застыл, настороженно глядя на нас.

– Денька, иди сюда скорее! – восторженно закричал отец, приглашающе раскинув руки. – Знаешь, кто эта тетя?

Мальчик подбежал и прижался к отцовской ноге.

– Это твоя старшая сестра, ее зовут Динь-Динь.

– Динь-Динь? Она китайка?

– Ну, во-первых, не китайка, а китаянка, а во-вторых, нет, она тоже моя дочка…

– Привет, – сказала я и протянула ему руку. – Ты Денис, а я Дина, просто папа когда-то так звал меня – Динь-Динь.

Он нерешительно протянул мне руку.

– А где вы были раньше?

– Далеко. Я живу в Бельгии, слыхал про такую страну?

Он продолжал молча меня изучать.

– Ну ладно, пошли в дом! Вы тут посидите, познакомьтесь поближе, а я поднимусь к бабушке.

– А что у тебя в коробке? – спросил Денис.

– Ох, прости, это для тебя подарок. Вот, посмотри, может, понравится. – Собираясь к отцу, я наведалась в «Детский мир», где, конечно, тоже ничего не узнала, кроме мороженого – оно было почти такое же, как в детстве, – и купила брату безумно дорогую машину «скорой помощи» с массой каких-то приспособлений.

– Это реанимобиль?

– По-видимому, да!

– Здорово! Я ведь хочу быть врачом! Ты про это знала, тебе папа сказал?

– Нет, просто угадала.

– А моя мама, она не твоя?

– Нет!

И тут на крыльце появилась бабушка. Я замерла.

– Дина! – крикнула она и шагнула было с крыльца, но отец удержал ее за локоть. Наверное, боялся, что она упадет. Бабушка за эти годы изменилась меньше всех. Только похудела немного.

Я медленно пошла к ней.

– Возвращение блудной внучки! – как-то смущенно улыбнулась она. – Давно пора, между прочим. Ну, иди же скорее, я тебя поцелую.

От нее, как и прежде, пахло духами «Мицуко», она была так же подтянута и аккуратно причесана, с превосходным маникюром. Но желания рыдать у нее на груди как-то не возникало.

– Дай-ка я на тебя погляжу. Ну что ж, ты хорошо выглядишь, не расплылась, форму держишь, молодец. Стиль у тебя появился…

– Ты тоже заметила, мама? – обрадовался отец.

– А ты, Мальвина, совсем не изменилась, просто чудо какое-то!

– Слышишь, Юра, она зовет меня Мальвиной! – улыбнулась она.

Моя бабка требовала, чтобы я звала ее по имени, слово «бабушка» приводило ее в ярость, но поскольку волосы у нее и тогда были седые, а она еще их слегка подсинивала, я называла ее Мальвиной.

– Ты не голодна, Дина?

– Нет, что ты, мы же после обеда…

– Хорошо, пойдем ко мне наверх, поговорим по душам.

Говорить по душам в ее кабинете не хотелось. Она сидела в своем ампирном кресле, совсем как тогда, когда в последний раз напутствовала меня перед отъездом за границу. «Динуша, пойми, перед тобой открывается мир! Ты сможешь путешествовать, жить, где вздумается, к тебе там будут относиться с должным уважением, а не сочувственно или презрительно, как относятся к нам, когда удается вырваться за пределы нашей тюрьмы. Ты не можешь себе представить, как унизительно выезжать за границу либо вместе с целым стадом, либо под чьим-то присмотром, но всегда без копейки… Помню, кто-то рассказывал, как покойный Дмитрий Дмитриевич Шостакович, величайший композитор нашего времени, будучи в Вене, попал на какой-то вечер, где все что-то давали на благотворительные цели, а у него в кармане не было ни гроша и он вынужден был снять с себя часы и бросить в общий котел! Чудовищно! Правда, говорили, он устроил потом грандиозный скандал, не то в посольстве, не то в Министерстве культуры. И это Шостакович! Они, вероятно, хотят, чтобы мы чувствовали себя за границей максимально плохо… А ты сможешь жить как белый человек!» Разумеется, она во всем была права, только я не хотела понимать… Мне казалось, что я им просто в тягость – дурацкие юношеские комплексы, максимализм, путаница в башке. Они советовали, подвигали, нашептывали – мне во благо, а я обиделась. Обиделась на десятки лет. Наверное, это плохо, но каяться тоже не хотелось… Они ведь смирились с тем, что я обиделась. От всех этих мыслей и чувств заболела голова.

– Знаешь, когда я представляла себе, какой ты будешь в зрелые годы, я видела какую-то другую женщину. Более русскую обликом, что ли… А ты иностранка. Не будь ты моей внучкой, увидев тебя на улице, я бы сразу сказала – это иностранка.

– Я и есть иностранка, никуда не денешься… Двадцать три года, большая часть жизни.

– Вот и хорошо! Тебе, вероятно, кажется, что мы тут все преуспеваем, Москва стала элегантным городом… Но, во-первых, Москва это не вся Россия, а во-вторых, видела бы ты, что было в конце восьмидесятых, начале девяностых… Разруха, ужас, крысы на улицах, толкучки у станций метро, прилавки пустые, талоны на все… А сколько народу не вынесло этой ломки, сколько спилось, впало в нищету, потеряло даже те крохи, что удалось скопить за долгую жизнь. А ты спокойно жила в Европе. Допускаю, у тебя были жизненные драмы, а у кого их нет?