Полная иллюминация - Фоер Джонатан Сафран

28 октября 1997

Дорогой Джонатан,

Я буйно насладился получением твоего письма. Ты всегда так скор писать мне. Это будет прибыльной вещью для когда ты настоящий писатель, а не школяр. Мазл-тов!

Дедушка распорядился поблагодарить тебя за дубликат фотографии. Это было доброжелательно с твоей стороны отпочтовать его и не потребовать никакой валюты. По правде, у него ее нет много. Я был уверен, что Отец ничего не распределил ему за наше путешествие, потому что Дедушка часто упоминает, что у него нет валюты, а я хорошо знаю Отца вокруг подобных дел. Это сделало меня гневным (не занервированным и не на нервах, поскольку ты проинформировал меня, что это не подходящие к случаю слова, настолько часто я их употребляю), и я пошел к Отцу. Он завопил: «Я ПРЕДПРИНЯЛ ПОПЫТКУ РАСПРЕДЕЛИТЬ ДЕДУШКЕ ВАЛЮТУ, НО ОН ЕЕ ОТКЛОНИЛ». Я сообщил ему, что не верю, и он звезданул меня и распорядился, чтобы я допросил по этому делу Дедушку, но, конечно, я этого сделать не могу. Когда я был на полу, он объявил мне, что я всего не знаю, хотя так думаю. (Но тебе я скажу, Джонатан: я не думаю, что все знаю.) Я почувствовал себя шмендриком за получение своей порции валюты. Но я был принужден ее получить, потому что, как я тебя информировал, у меня есть мечта когда-нибудь изменить жительство на Америку. У Дедушки нет подобной мечты, и поэтому ему не нужна валюта. Потом я стал очень желчным на Дедушку, которому что мешало получить валюту от Отца и презентовать ее мне?

Не информируй ни одну душу, но все резервы своей валюты я держу на кухне в коробке для печенья. Это место, которое никто не расследует, потому что прошло уже десять лет с тех пор, как Мама изготовила последнее печенье. Я умозаключаю, что, когда коробка наполнится, у меня будет достаточное количество для перемены жительства на Америку. Здесь я осмотрительный человек, потому что желаю быть самоуверенным, что имею достаточно для роскошной квартиры на Таймс-сквер, достаточно вместительной для меня и для Игорька. У нас будет крупноэкранный телевизор, чтобы смотреть баскетбол, джакузи и проигрыватель, чтобы писать про них в письмах домой, хотя мы и будем дома. Игорек, конечно, должен двинуться в путь вместе со мной, что бы ни случилось.

По всему было видно, что ты не нашел столько много несогласий с предыдущим разделом. Я прошу снисхождения, если он тебя в чем-либо разозлил, но я хотел быть правдивым и с юмором, в соответствии с твоей консультацией. Ты считаешь, что я юмористичный человек? Я знаменую юмористичный с намерениями, а не юмористичный, по глупости. Мама однажды сказала, что я юмористичный, но это когда я попросил ее купить Феррари Тестаросса от моего имени. Не желая, чтобы надо мной смеялись неправильно, я пересмотрел свою просьбу до покрышек.

Я произвел разрозненные изменения, которые ты мне отпочтовал. Я видоизменил раздел про отель в Луцке. Теперь ты платишь только один раз. «Со мной не будут обращаться, как с гражданином второго класса!» — извещаешь ты отелевладельца, и хотя я обязан (спасибо, Джонатан) проинформировать тебя, что ты не гражданин второго, третьего или четвертого класса, это звучит очень мощно. Отелевладелец говорит: «Ты выиграл. Ты выиграл. Я старался натянуть тебя по-быстрому (что значит — натянуть по-быстрому!), но ты выиграл. О'кей. Плати только один раз». Теперь это отличная сцена. Я задумывался сделать, чтобы ты говорил по-украински, — тогда у тебя могло бы быть больше подобных сцен, но это превратило бы меня в лишнего человека, потому что, если бы ты говорил по-украински, ты бы по-прежнему нуждался в водителе, но не в переводчике. Я обмозговывал истребление из рассказа Дедушки, и тогда бы я был водителем, но если он когда-нибудь это установит, я уверен, что это его поранит, а никто из нас не желает наносить ему ран, да? К тому же я не обладаю водительскими правами.

Наконец, я видоизменил раздел о нежности к тебе Сэмми Дэвис Наимладшей. Еще раз повторю: я не думаю, что удалить ее из рассказа или «убить ее в трагикомическом происшествии при переходе дороги к отелю» в соответствии с твоей рекомендацией, — подходящее к случаю решение. Чтобы тебя умиротворить, я изменил сцену, и теперь вы оба выглядите больше как друзья и меньше как любовники или мстители. Как один пример: она больше не разворачивается, чтобы делать с тобой шестьдесят девять. Теперь это обычный минет.

Мне очень трудно писать о Дедушке, как и тебе, как ты сказал, очень трудно писать о своей бабушке. Я жажду знать о ней больше, если тебя это не огорчит. Возможно, после этого мне будет не так емкотрудно говорить о Дедушке. Ты так и не просветил ее о нашей поездке, не правда ли? Я уверен, что ты сообщил бы мне, если бы просветил. Ты знаешь мое мышление по этому вопросу.

Что же до Дедушки, то он постоянно становится хуже. Когда я думаю, что он наихудчайший, он становится еще хуже. Что-то должно случиться. Он больше не мастер утаивать свою меланхолию. На этой неделе я засвидетельствовал его плачущим три раза, и каждый — глубоко запоздночь, когда я возвращался после сидения насестом на пляже. Тебе я скажу (потому что ты — единственный человек, которому я должен сказать), что временами я за ним кэгэблю из-за угла промежду кухней и телевизионной. В первую ночь, когда я свидетельствовал его плачущим, он расследовал в состарившейся кожаной сумке, распираемой множеством фотографий и бумаг, подобно одной из коробок Августины. Фотографии были желтыми, бумаги также. Я уверен, что он вспоминал про когда он был еще мальчик, а не старик. Во вторую ночь, когда он плакал, он держал в руках фотографию Августины. Шла программа погоды, но было так поздно, что карту планеты Земля презентовали без всякой погоды на ней. «Августина, — расслышал я. — Августина». В третью ночь, когда он плакал, у него в руках была твоя фотография. Единственная возможность, что он взял ее под охрану с моего письменного стола, где я держу все отпочтованные тобой фотографии. Он снова говорил «Августина», хотя я не понимаю, почему.

Игорек хочет, чтобы я изрек от него привет. Он, конечно, тебя не знает, но я его проинформировал о тебе с избытком. Я его проинформировал о том, как ты такой смешной и такой образованный, а еще как мы с тобой можем говорить про знаменательные вещи и также про пердеж. Я даже проинформировал его о том, как ты сделал мешки с грязью, когда мы были в Трахимброде. Я проинформировал его обо всем, что смог о тебе вспомнить, потому что хочу, чтобы он тебя знал, и потому, что это создает ощущение, что ты по-прежнему рядом, что ты не уехал. Ты будешь смеяться, но я презентовал ему одну из отпочтованных тобой фотографий, где мы вдвоем. Он очень хороший мальчик, лучше даже, чем я, и у него по-прежнему есть шанс стать очень хорошим мужчиной. Я уверен, что ты был бы им умиротворен.

Отец и Мама такие же, как всегда, но более смиренные. Мама перестала готовить Отцу ужин, чтобы его наказать, потому что он никогда не приходит домой к ужину. Она хотела забрызгать его желчью, но он кладет на это с пробором (да? класть с пробором?), потому что он никогда не приходит домой к ужину. Он очень часто ест с друзьями в ресторанах, а также пьет водку в клубах, но не знаменитых. Я уверен, что Отец обладает большими друзьями, чем вся моя остальная семья в сумме. Он опрокидывает много вещей, когда приходит домой глубокой ночью. Это мы с Игорьком, кто убирает и возвращает вещи на подобающие им места. (В этих случаях я держу Игорька при себе.) Место лампы здесь. Место картины здесь. Место тарелки здесь. Место телефона здесь. (Когда у нас с Игорьком будет своя квартира, мы будем содержать все в эксклюзивной чистоте. Ни пылинки.) Сказать по правде, я не скучаю по Отцу, когда его так часто нет. Он мог бы каждую ночь существовать со своими друзьями, и я был бы удовлетворен. Проинформирую тебя, что вчера ночью он разбудил Игорька, возвратившись после водки с друзьями. Это моя вина, потому что я не настоял, чтобы Игорек производил храпунчики в моей комнате, как он теперь делает. Полагалось ли мне сфальсифицировать сон? Полагалось ли Маме? В то время я был в постели, и это космическая вещь, потому что я как раз читал раздел про смерть Янкеля. «Все — Брод», — пишет он, и я подумал: «Все — Игорьку».

Ввиду твоего романа, я был очень удручен за Брод. Она хороший человек в плохом мире. Ее все обманывают. Даже ее отец, который не ее отец. Они оба хранят друг от друга тайны. Я об этом подумал, когда ты сказал, что Брод «никогда не удастся почувствовать себя счастливой, не кривя при этом душой». Ты тоже так чувствуешь?

Я понимаю, что ты пишешь, когда пишешь, что Брод не любит Янкеля. Это не знаменует, что ее чувство лишено объемности или что она не войдет в меланхолию, когда он угаснет. Это что-то другое. Любовь в твоем сочинении — это несдвигаемость правды. Брод ни с кем не правдива. Ни с Янкелем и ни с собой. Для нее все удалено на один мир от реального. Производит ли это смысл? Если я звучу, как мыслитель, то это дань твоему сочинению.