Остромов, или Ученик чародея - Быков Дмитрий Львович

Человек всю жизнь думает, что такое смерть, а это ничего особенного. И нечего надеяться.

Так Даня остался один и даже не слишком скорбел об Алексее Алексеевиче, потому что даже в первом эоне уже знал, что — ну, словом, неважно. Отвечать на неправильно поставленный вопрос не имеет смысла, этим и так занимаются людишки на занавесе, бесконечно убивающие друг друга. Жалко было Алексея Алексеевича, но ведь это не был Алексей Алексеевич.

Вместе с тем в двадцать седьмом году в нем оставалось еще достаточно человеческого, в том числе тоска по Наде, вспоминавшейся часто и ясно. Она снилась, во сне всегда жаловалась — горько, беспомощно и безнадежно. Мать ее молчала в ответ на все расспросы, потом перестала открывать ему дверь, а потом переехала. Он не сказал бы точно, когда — время стало разреженное, он плохо ориентировался в нем. Он пошел даже к ней в институт, долго искал на жаре, заранее знал, что ничего не скажут, — и не сказали: она была словно вычеркнута отовсюду.

В скверике около медфака встретил он Зильбера. Тот толковал с молодым человеком помладше себя, больше похожим на Зильбера, чем сам нынешний Зильбер. Это был его младший брат, многообещающий вирусолог, уже на третьем курсе догадавшийся о вирусной природе шизофрении и ставивший знаменитые на весь Ленинград опыты на шимпанзе. Шимпанзе у него заражались безумием друг от друга, как люди в воодушевленной толпе; опыты были красноречивы, и скоро их прикрыли.

Даня поздоровался. Он видел Зильбера единственный раз, в «Красной газете». Почему-то Зильбер узнал его.

— Ну как вы? — спросил он. — Пишете?

— Нет, зачем же. А вы?

— Я пишу, но плохо, — сказал Зильбер с обычной для своего круга прямотой. — Надо другое, а приходится делать Вальтер Скотта.

— А вы что бы хотели? — заинтересовался Даня. Он давно не говорил с прямыми людьми.

— Я бы хотел сказку, — признался Зильбер. — Гофмановского склада.

— Так чего же проще?

— Не знаю. Хорошо было Гофману, тот мир был набит чудесами.

— Напишите о летающих людях, — предложил Даня заговорщицки. — Летают — прямо страсть.

— Интересно, — равнодушно сказал Зильбер. — От кого летают — понятно. Можно даже, знаете, — он начал увлекаться, потому что не отвык еще загораться от первой спички, — сделать страну, откуда легче улететь. Потому что в ней совершенно невыносимо находиться. Желающие летать едут туда. На этом туризм.

— Вот видите, — сказал Даня.

— Обдумаю и напишу, — без большой уверенности сказал Зильбер. Обдумывал сорок лет, но написал; разумеется, описанный им способ левитации не годится, но ряд догадок интуитивно верен и годится в качестве первой инициации.

3

Даня долго не решался написать Тамаркиной, ибо не знал, какой взять с нею тон. Она казалась ему почти святой — волшебная неофитка, с первых уроков продвинувшаяся дальше первых учеников, аристократов и книжников. Наконец он решился и получил от нее необыкновенно радостное, доброе письмо — он опасался подозрений с ее стороны, но какие же подозрения могли быть у Тамаркиной. Она продвинулась необычайно далеко. Сферой ее занятий было установление связей, и у нее теперь была беспроводная линия не только к сестры, но и к покойному деду, и к старику, обучавшему ее премудростям. Старик был бородатый, говорил кодами — она научилась уже считывать его телеграфные послания. Судя по всему, с нею связывался сам отец беспроволочной телеграфии Жан Бодо. Понять из пояснений Тамаркиной, как именно она это делает, Даня не мог: она сообщила лишь, что с ним пока не в состоянии связаться, и виноват в этом климат, «а себя не вини голубок», прозорливо добавляла Тамаркина. Вместе с ней в Ташкенте были Дробинин и Мартынов, Мартынов работал в сельскохозяйственном институте и чрезвычайно успешно растил хлопок, думал остаться навсегда. Дробинин спивался. А Измайлов, приехавший вместе с ними, по сердечной болезни добился перевода в Кострому, где не так жарко.

Тамаркина почти ни с кем связей не имела — исключая, конечно, деда, Бодо и мыслительных писем к сестры, — но Мартынов был дружен с Савельевой и через общих знакомых нашел ее адрес. Этот пензенский адрес Тамаркина и прислала Дане, наказав кланяться «всем нашим». Сама она работала над установлением связей с кружком, но получалось худо: все теперь по-разному, каждый особенный, писала она. Теперь уж и не собрать нас, писала она.