НОКТЮРНЫ: пять историй о музыке и сумерках - Исигуро Кадзуо

— Я не могу с этим смириться, Рэй. Не могу смириться с тем, что ты больше не слушаешь такую музыку. В старые времена мы снова и снова крутили все эти пластинки. На маленьком проигрывателе, который мне подарила мама перед поступлением в университет. Как ты мог забыть?

Я встал и, не выпуская из рук бокал, шагнул к окну-двери. Глядя на крышу, я понял, что глаза у меня полны слез. Я открыл дверь и вышел наружу, чтобы вытереть их тайком от Эмили, но она последовала за мной, так что, может быть, что-то и заметила, не знаю.

Теплый вечерний воздух ласкал кожу, Сара Воэн и ее оркестр просочились за нами. Звезды сияли еще ярче, чем прежде, мигающие огоньки в домах все так же казались продолжением звездного неба.

— Люблю эту песню, — проговорила Эмили. — Ты, наверное, ее забыл, как и предыдущую. Но если ты даже ее не помнишь, танцевать-то под нее ты все же способен?

— Да. Способен, пожалуй.

— Мы могли бы походить на Фреда Астера и Джинджер Роджерс.

— Ага, могли бы.

Опустив бокалы на каменную столешницу, мы начали танцевать. Особой ловкости мы не выказывали, то и дело стукались коленками, но я тесно прижимал к себе Эмили и всеми органами чувств воспринимал ее одежду, волосы, кожу. Держа ее в объятиях, я снова отметил, насколько она прибавила в весе.

— Ты прав, Рэймонд, — шепнула она мне в ухо. — Чарли хороший. Нам нужно помириться.

— Да. Обязательно.

— Ты настоящий друг, Рэймонд. Что бы мы без тебя делали?

— Рад, если так. Я ведь ни на что другое не гожусь. По правде, проку от меня никакого.

Эмили резко дернула меня за плечо.

— Не говори так, — прошептала она. — Никогда не говори. — Чуть помолчав, она повторила: — Ты, Рэймонд, самый настоящий друг.

Это был «Апрель в Париже», версия 1954 года, от Сары Воэн, партию трубы исполнял Клиффорд Браун^[27]. Так что я знал: это долгая запись, на добрых восемь минут. И меня это радовало, так как я знал еще, что после окончания песни мы бросим танцевать и пойдем в дом есть запеченную баранину. И еще я подозревал, что, поразмыслив, Эмили все же решит, что мой поступок с ее ежедневником не заслуживает столь легкого прощения. Мог ли я быть в чем-то уверен? Но по крайней мере в ближайшие несколько минут нам ничто не грозило, и мы могли продолжать свой танец под звездным небом.

(Перевод Л. Бриловой)

Молверн-Хиллз

Ту весну я провел в Лондоне и, хотя не все задуманное было осуществлено, внес в свою жизнь приятное разнообразие. Однако неделя шла за неделей, близилось лето, и мной начало овладевать привычное беспокойство. Прежде всего возникла легкая паранойя: я стал опасаться, что вновь наткнусь где-нибудь на своих прежних университетских приятелей. Слишком часто уже, когда я бродил по Кэмдену или копался по мегасторам Уэст-Энда в дисках, на которые все равно не было денег, ко мне подходили однокашники с их вечными вопросами, как мне живется, после того как я оставил университет и отправился на поиск «счастья и богатства». Не то чтобы я стеснялся рассказывать о своих достижениях. Дело в том, что, за немногими исключениями, никто из них не был способен понять, в каких случаях на данном этапе я мог назвать прожитые несколько месяцев успешными, а в каких нет. Как уже было сказано, я осуществил не все, что задумал, однако то, что не было осуществлено, относилось, пожалуй, к долгосрочным целям. И все эти прослушивания, даже самые неудачные, представляли собой немалую ценность. Едва ли не во всех случаях я выносил из них опыт, знания о лондонской сцене или о музыкальном бизнесе в целом.

Иные из этих прослушиваний имели чисто профессиональный характер. Ты являлся на товарный склад или в перестроенный гараж, там был менеджер (иногда его заменяла подруга кого-нибудь из музыкантов), он узнавал, кто ты, и просил подождать, предлагал чай, а за стенкой грохотала репетирующая группа. Однако в большинстве случаев прослушивания проходили более хаотично. Собственно, когда наблюдаешь, как подходит в делу большая часть групп, становится ясно, почему вся музыкальная сцена в Лондоне гниет на корню. Время от времени мне случалось миновать несколько кварталов типовых домиков в предместье, взобраться со своей гитарой по лестнице и оказаться в затхлой комнате, где на полу громоздятся матрасы и спальные мешки, а музыканты едва открывают рот и избегают смотреть тебе в глаза. Я пел и играл под их пустыми взглядами, пока кто-нибудь не останавливал меня приблизительно такой фразой: «Ага, хватит. Спасибо, конечно, но это не совсем наш жанр».