Остромов, или Ученик чародея - Быков Дмитрий Львович

Кажется, они закричали это одновременно: Капитонов — беззвучно, всей прапамятью, а Даня громко, отчаянно, потому что добрался наконец до последнего слоя и увидел, что сделал. Сделалось то, чему и следует быть при раскатке. Непонятно было, чему там кричать. Капитонов разложился, как мистер Вольдемар. Густая багровая лужа медленно растекалась по кабинету. Отвратительно пахло сырым мясом.

Голова у Дани работала исключительно четко. Прежде всего надо было избавиться от наручников. В новом его состоянии это оказалось проще всякой раскатки — запястья лишь слегка обожгло при плавлении. Даня не забыл и о деле — дело прежде всего. Папки на столе не стало совсем, как не было. Да ее и не было, Капитонов блефовал: все, что они нарыли, — три с половиной упоминания. Он применил ускорение, при котором становился незамечаем, и, двигаясь ровно, но быстро, спустился к главной проходной.

Тут он, впрочем, несколько заблудился, потому что двигаться в этом воздухе было трудно, и разбуженные раскаткой силы до сих пор еще не угомонились. Спускаясь сквозь пять этажей, распланированных с идиотской конструктивистской изобретательностью, вообще характерной для таких мест, — он упирался в тупики, с одной лестницы переходил на другую, из левого коридора в правый, и притом с него падали лишенные ремня, невидимые миру брюки. Здание проектировалось так, чтобы из него было не сбежать, но все эти хитрости были мелкие, плоские, вроде необходимости переходить по коридору с одной лестницы на другую, — и эта мелкость странно сочеталась с торжественностью гигантских дверей, с помпой налепленных повсюду гербов, с дубовой тяжеловесностью перил. Вот и все у них было так — тяжелозвонкая мелочность, твердокаменная труха, — но трудней всего было идти сквозь то, что сгустилось тут до невыносимой концентрации, и он все это слышал. Ужасна была не столько концентрация страха, — к ней он привык и даже на улицах уже почти не ощущал, — но пронизанность всего этого здания токами безумной надежды, хотя именно надежду-то и следовало оставить перво-наперво всякому сюда входящему — не потому, что нельзя выйти (выйти, как видим, очень можно), а потому, что только без надежды и возможно тут как-то себя вести. Иначе все будет ею отравлено, пропитано ее невыносимым, грязно-розовым, свиным запахом. Так же, должно быть, отвратителен умирающий, умоляющий: я еще могу… я еще пригожусь… Что ты еще можешь, на что пригодишься, когда лучшее для тебя было бы не родиться, а если уже родился — то как можно скорее и сильнее швырнуть свою жизнь в пасть шрустра и уйти вон отсюда?! Ведь желать задержаться здесь — все равно что медлить у проходной Большого дома, куда он вот уже и дошел; он видел это теперь с такой ясностью, что каждый атом его, казалось, кричал: вон отсюда! Вон отсюда!

Дежурный посмотрел сквозь него и равнодушно отвернулся.

Жаль ремня, подумал он, а впрочем, зачем теперь ремень.

Падал медленный, второй за зиму снег. Надо было куда-то идти.

8

Мысль продолжала работать четко, как чужая. Идти домой было ни в коем случае нельзя. Следовало идти на Защемиловскую — тело знало это и тянулось туда. Он медленно, пошатываясь от усталости, шел к трамвайной остановке и недоумевал, как это не мог понять раньше истинной природы защемиловского дома. Но в том и фокус, что точка перехода открывается только в преддверии перехода.

Я убил человека. Нет, не человека. Не человека, не убил и не я.

Впрочем, какая разница.

На него оглядывались. Видимо, заканчивалось действие ускорения. Он не мог уже проскальзывать между складками воздуха, его ступенчатыми, пластинчатыми структурами. Его уже было видно.

Брюки спадали. Невидимость можем, ремень не можем.

Возрастала разреженность.

Во взглядах было больше опасения, чем ненависти.

Дотронуться боялись.

Он чувствовал выражение собственного лица: как у Дробинина в минуты вдохновения. Ужасно, что вдохновение может быть ведомо и Дробинину. Где он теперь?

Ощущение неприятное, прав был Уэллс, невидимость болезненна. Трудней всего выходить.

Пейзаж штриховался снегом, заваливался вбок. Как быстро все.

Под снегом и Защемиловская благородна.

Его ждали, но он не предполагал, что будут двое. Почти библейская картина: у крыльца управления, на безлюдной в этот серый дневной час улице стояли в одинаково потертых пальтишках страж порога Карасев и мальчик Кретов. Карасев смотрел на приближающегося Даню слегка сочувственно, но одобрительно. Мальчик Кретов с трудом фокусировал на нем взгляд, слегка отшатывался и промаргивался.