Больное сердце (сборник) - Соломатина Татьяна Юрьевна

– Холодная ты, Ленка! Холодной была – холодной и осталась. Ты не умрешь, как все. Ты заледенеешь, – улыбнувшись, сказал Петр Александрович. Взял со стола подписанное размашистой закорючкой заявление, тщательно выведенное под его диктовку круглым детским почерком, поднялся и вышел.

– Ты будешь есть? Или так и будешь узоры ложкой рисовать? Петя! Ты где?!

– Прости, Свет, задумался.

– Я, между прочим, который год под елкой в компании телевизора шампанское пью. Эти внуков подкидывают и уходят. Для тебя работа дороже всего на свете.

– Ну сколько можно одно и то же. Надоело! – Петр Александрович решительно отодвинул от себя тарелку. – Найди себе какое-то занятие по душе, подруг заведи, собаку, в конце концов. Глядишь, и легче станет. И от меня отцепишься, и от сыновей.

– Да как ты смеешь! Я детей растила, ночей не спала, пока ты в своих больницах пропадал. Они же слабенькие были.

– Света, они слабенькие сколько были? Они же от твоей любви материнской уже в двенадцать лет на Ленинградский вокзал сбежали – товарняком в Финляндию ехать. Новый год встречать и новую жизнь начинать. – Петр улыбнулся, вспомнив замерзших испуганных мальчишек, снятых милицией на следующей же станции. Как они радовались, как бросились навстречу, увидав папу и маму, от которых парой часов прежде решили сбежать. – Им уже по тридцать лет. Оставь их в покое. Они и внуков тебе скоро давать на выходные перестанут. Свет, в чем смысл твоей жизни?

– В тебе. И в детях, – поджав губы, тихо ответила жена. Уровень соленой воды превысил высоту плотины, и слезы яростно хлынули из глаз. Этого он не мог перенести. Это оставалось тем немногим, если не единственным, за что он когда-то боготворил эту женщину. Она плакала совершенно по-детски. Никакой бабьей истерики, никаких надрывных всхлипов. Просто крупные капли – как грибной дождь. И сияющие глаза. Никакой укоризны. Искренняя обида ребенка, не понимающего и не принимающего внезапно открывшиеся ему несправедливости мира. Это делало их такими похожими – Светлану Григорьевну, прожившую полвека, и Анечку возраста позднего «teens». Этого никогда не было в расчетливой и холодной Елене Николаевне. Не было и быть не могло. Она родилась не через естественные родовые пути живой теплой женщины, вызвав боль и радость, разрыв кровеносных сосудов и выделение гипофизом гормонов, наполняющих женскую грудь молоком. Лена родилась, как Афина Паллада. Через чью-то мужскую голову. Видимо, в наказание за это она всю жизнь и шла по головам. Преимущественно – мужским.

– Света, прости старого дурака. Ну, прости меня. – Он обнял жену и погладил ее по седой голове. Я тебе подарок под елочку приготовил. Хотел завтра утром положить, ну да побуду ранним Дедом Морозом. – Он прошел в свой кабинет и вынес оттуда объемный фирменный пакет. – Ты давно хотела новую шубу, держи!

Жена недоверчиво, с затаенным восторгом – как умеют только дети, животные и старики – достала из чехла невесомое меховое чудо – великолепно выделанную песцовую шубку.

– Извини, если что. На свой вкус выбирал. – Он, конечно же, врал. Шубу он выбирал с Анечкой. И в тот магазин пошел только из-за вырезанной из глянцевого журнала фото кожаной курточки в нелепых заклепках и стразах. После того как русоволосая Анечка получила искомое, она расцеловала его, да так и скакала жизнерадостной козой, царственно приказав продавцу упаковать ее старенькую школьную курточку в фирменный пакет. «Квартире она так не радовалась», – машинально отметил про себя Петр Александрович.

– А папе-то нравится? – не заржавело за обслуживающим персоналом.

– Да, «папа» вне себя от восторга! – скрипнул Петр Александрович, хлопнув вертлявого мелированного парня по плечу. – Ань, как думаешь, может, «маме» что подберем, а?

– «Маме» надо что-нибудь солидное, дорогой «папочка», – строго сказала Анька и подошла к выбору со всей серьезностью. Надо сказать, девушка не испытывала к жене Петра Александровича никаких женских чувств – ни злости, ни зависти, ни ревности. Светлана Григорьевна была для нее такой же частью жизни этого мужчины, как неизменный коньяк в кабинете, как умение мастерски выходить из любых, самых сложных акушерских ситуаций, как Елена Николаевна, в конце концов. Он был для Анечки богом. Зевсом как минимум. У нее не то чтобы хватало ума не ревновать и не посягать, отнюдь, хотя и глупой для своих восемнадцати она не была. Просто все это – его гениальные руки, начмед, жена, его взрослые сыновья и малолетние внуки – были оттуда, с Олимпа. Она принимала этот «интерьер» как есть, не посягая на «перепланировку». Все это не просто поставлялось в комплекте – в ее детском сознании все, с ним связанное, и все, с ним связанные, – и были Им. Ее старым и добрым Богом. Отношения Анечки и Петра Александровича были настолько же целомудренны, насколько извращенны. Это был почти кармический инцест. Только она об этом не задумывалась. А он – не позволял себе задумываться. Отдавая отчет в том, что, встреть он Анечку в ее четырнадцать или шесть, он испытывал бы те же смешанные чувства, Петр Александрович ощущал мощнейший резонанс отеческих чувств, вердиктом психоанализа которых стала планетарная классика: «Раз уже оно так получилось, то пусть идет как идет».