Психодел - Рубанов Андрей

«Если хочешь быть амбалом – ешь один под одеялом».

«Супчик жиденький, но питательный; будешь худенький, но внимательный».

Малец осторожно смеялся.

В тот вечер доблестному воину Советской армии Кириллу Кораблику идти было некуда. Лучший друг Афиногенов шатался неизвестно где (точнее, черт знает где). Трубку в его квартире брал пьяный отец. И Кирилл, полусонный, расслабленный, объевшийся домашней еды, вдруг понял, что бледный мальчик с настороженными смышлеными глазами приятен ему. Даже полезен. Мальчик смотрел на кожано-джинсового Кирилла, как на полубога.

– Бориска, – спросил Кирилл, – а папка твой где?

– Дома, – тихо ответил пацанчик. – Они с мамой поругались, и мы сюда переехали. Мама сказала, что мы теперь будем жить тут, и пусть папе будет стыдно.

– Не понял. За что стыдно?

Мальчишка замялся.

– Ну... У папы дома – пять комнат, и он живет один. Еще есть тетя Клава, но она домработница, она не считается. А тут у нас – одна комната, на двоих с мамой...

– Ясно, – сказал Кирилл. – А если твоему папке не будет стыдно?

Пацанчик не понял вопроса, пожал острыми плечами. Кирилл достал из чемодана штык-нож, вручил.

– Держи. Побалуйся.

И пошел отлить.

Когда вернулся, ушастый Бориска осторожно водил пальцем по лезвию.

– Не бойся, – сказал Кирилл. – Не обрежешься.

– А почему он такой тупой?

– Потому что для колющих ударов. Примыкаешь к автомату – и бьешь, вот так.

Мальчишка кивнул и с надеждой спросил:

– А автомат у вас есть?

– Извини, братишка, – сказал Кирилл. – Нет у меня автомата. Хотел привезти, но не получилось. Да и зачем он? Если есть нож, зачем автомат? Автомат большой, грязный, тяжелый, от него шум и вообще, хлопот много. А ножичек – маленький, удобный, в карман положил – и кайфуй себе. Тихо подошел, тихо подрезал, тихо отвалил. Понял, нет?

Мальчик опять не понял, но демобилизованный солдат Кирилл Кораблик только улыбнулся.

Тот же самый табурет, те же обои, тот же вид за окном, и вареная колбаса на той же тарелке с бледно-голубыми цветами по краю; когда-то на месте доблестного воина сидел отец. Кузьма Гаврилович. А на табурете вместо Бориски сидел шкет Кирюшка и заворожено наблюдал, как в коричневых пальцах отца мелькает узкое лезвие.

– Поймал минуту свободную – бери ножичек, играй. Брусочек заведи себе, точи. Чтоб ножичек всегда был острый. Чем острей, тем лучше. В чужие руки не давай, только показывай. Воткнуть не спеши, иначе за мясника держать будут. А ты, шкет, не живи мясником. Ты человеком живи. Умей показать ножичек – этого хватает. Смотри только в глаза. Кто боится – тот не тебя боится и не ножичка. Кто боится – тот себя боится, и это по глазам видать. Кто родился, чтоб бояться, – тот всего боится. Покажи ему ножичек – с него хватит. Потом делай что хочешь. К девке с ножичком не подходи, это западло. К менту тоже не подходи, у мента – ствол и фуражка. Кто в шляпе и галстуке – к этим тоже не суйся, они все на голову дурные. Подходи к тому, кто по жизни испуган. Денег не бери, только натурой. Много не бери, жадность фраера губит. Харчи бери, шмотки бери, ханку бери, кайф бери – но бери только для себя, понял, нет? Ни для кого больше не бери, только для себя одного. Баба тебе ребенка родит – даже для него не бери. На ребенка – бог дает...

Шкет Кирюшка смотрел на пальцы отца, на лезвие – оно было словно жидкое, оно отсвечивало, оно притягивало и пугало.

– Своего не имей. Ничего, вообще, никогда. Живи с чужого. Потому что своего – не бывает. Свои только воши по спине ползают, понял, нет? На свете ни у кого нет ничего своего. Земля до тебя была и после тебя будет – значит, она не твоя, а чужая. И ты на ней чужой. Прохожий. Понял, нет? А кто говорит: «Это мое барахло» – тот против Бога и жизни двигается. Своего должно быть – два яйца между ног и ножичек в кармане. Остальное всё чужое. Бери, у кого сумеешь. Бери у того, кто сам готов отдать. Бывает, сидит фраер, и у него полный дом барахла, а сам – боится. Иди к нему и забирай, потому что он уже его отдал. Руками еще не отдал – а сердцем отдал, понял, нет? Ищи таких, смотри в глаза и забирай. Не отдает – покажи ножичек. Вот так. Или так. Можно медленно показать, можно быстро. Можно клифт расписать, вот так, кончиком. Рожу тоже можно расписать, но за это – спросят. Не ответишь – самого распишут. Понял? Можно ноздрю надрезать или ухо...

Кирилл кивал, не отрывая взгляда от папкиного ножичка. Он почти ничего не понял, но всё запомнил. Папка говорил медленно, голос был смешной, скрипучий, словно из мультика. Потом, когда папку посадили, а ножичек, которым папка порезал троих потерпевших, приобщили к делу, Кирюшка подсмотрел, как мать, вытирая слезы, обшаривала карманы отцовского пиджака, и нашла еще один ножичек, и вставила его меж чугунных ребер батареи, хотела сломать, но сын закричал, подбежал и отобрал, а мать била его тряпкой по лицу и кричала: «Он сгинул, и ты сгинешь!» А Кирюшка не понимал, почему папка сгинул, если его всего лишь в тюрьму посадили; подумаешь.