Вся la vie - Трауб Маша

   Мы с мамой прибежали на вокзал «попробовать найти Марго». На ее месте стояла другая женщина.

   – А где Марго? – Мама удивилась, хотя удивить ее было нелегко.

   – Нет Марго, – ответила новая проводница.

   – Как – нет? – переспросила мама. Марго была такой же постоянной величиной, как поезд. Раз поезд стоит, значит, должна стоять и Марго.

   – Так – нет.

   – А когда будет?

   – Никогда.

   – Что значит – никогда?

   – То и значит.

   Мама наконец поняла, что что-то не так.

   – Машенька, отойди на минутку, – попросила она меня.

   Я отошла, но все слышала.

   Марго болела. Долго. Врачи говорили – нужно делать операцию. В Москве. Марго соглашалась – нужно. Подруги говорили: «Позвони, у тебя же есть знакомые в Москве, пусть похлопочут». Марго соглашалась: «Позвоню».

   – Она не звонила, – сказала моя мама.

   Мы поехали домой, так и не уехав к бабушке.

   – Мам, а почему Марго не позвонила? Ведь мы бы ей помогли, правда? – спросила я маму.

   – Нет, Машенька, она не хотела, чтобы ей помогали, – ответила мама.

   Марго расхотела жить, когда на нее поднял руку ее единственный сын. Муж – оно понятно: пил и бил. Когда мужа посадили, стало полегче.

   Она вернулась из рейса, зашла в квартиру и увидела знакомую картину. Грязь, компания на кухне гуляет. Марго даже сначала испугалась – мужа выпустили. Но на кухне сидел сын. Ее сын – ради которого она работала, получала квартиру, жила… Марго привычно собрала в тюк грязное белье с разобранного дивана, поставила стиральную машину, вынесла на улицу мусор и зашла на кухню.

   – Хватит, поздно уже, – сказала она. Мужу бы она никогда так не сказала. Без толку. А сыну сказала. Пьяный сын поднялся, сграбастал табуретку и швырнул в мать. Так делал его отец. Тем же движением. Шалавные девицы, сидевшие на ее кухне, захихикали. Марго в комнате плакала, но надеялась на утро – утром все будет хорошо. Утром было плохо. Сын ее избил. За то, что она не дала денег на опохмел. Тогда-то все и началось. Боли, больница, диагноз, оставшиеся сроки… Врачи давали больше, но у Марго были свои планы. Точнее, никаких планов.

   Попутчики. Тети Лены, тети Иры и многие другие тети из моего детства. Моя мама влюбляется в людей и влюбляет их в себя. Разговоры, перезвоны, поездки в гости. Любовь губит бытовуха. И игра в одни ворота. Моя мама отдавала случайным попутчицам все, что могла, – деньги не всегда взаймы, нашу большую комнату в крошечной квартире, когда они приезжали в Москву. Но это было не главное. Главное – мама отдавала им себя и свои мозги. У теть Лен и теть Ир были дети, мужья, свекрови, собственные родители. А значит – имущественные споры. Моя мама была юристом-хозяйственником. Имущественные споры – ее специальность. У нее не было ни одного проигранного дела. Пока теть Лены и теть Иры пили мамин кофе с коньяком и плакали пьяными слезами на нашей кухне, мама долбила на старенькой печатной машинке исковые заявления. Когда речь шла о клочке земли или квартиры, клочке в прямом смысле слова, даже канатные родственные связи рвались как паутина. Я с детства знала – «чем меньше родственников, тем лучше». И то, что «правда никому не нужна».

   После того как исковое заявление было напечатано, мама гадала тетям на кофейной гуще. Обычно в этот момент я, маленькая, заходила на кухню попить воды или просто так, чтобы оттянуть момент укладывания. По маминому лицу я понимала: она говорит то, чего нет на дне чашки. Или не говорит то, что на дне чашки есть. Тети слушали маму и кивали, как китайские болванчики. Или как куклы «Березки». У меня была такая заводная кукла – она танцевала под «Во поле березка стояла» и кивала головой.

   – Мама, почему к нам не приезжает тетя Ира? – спрашивала я.

   – Потому что ей ничего не нужно, – отвечала мама.

   Тети действительно появлялись, когда была нужда – в очередном исковом заявлении, ночевке, посиделках на кухне, сырокопченой колбасе и конфетах… На полу в моей комнате появлялся старый матрас. Тетя Лена мазалась на ночь маминым кремом, а тетя Ира драла свою сожженную «химию» маминой расческой. Они храпели. Обе. Я свешивала ногу со своей кровати и пихала тетю Иру или тетю Лену в бок. Старалась пнуть побольнее. Они поворачивались и затихали. Ненадолго. На следующий день я капризничала и грубила гостьям. Я прятала от них мамины кремы и расческу. А когда они садились обедать – с винцом, – зыркала глазами.

   – Ну прям народный прокурор, – говорила про меня тетя Ира. – Иди отсюда. Будет тут смотреть.

   – Я есть хочу, – бубнила я, отказываясь выходить из кухни.

   Мама усаживала меня за стол и ставила тарелку – котлета, картошка…

   – Я вот своей Светке такого не даю, – говорила тетя Ира, заедая вино нашей сырокопченой колбасой. Собственную, свежекупленную, три батона, она не резала, берегла. Мне было жалко нашу колбасу. – Я вот Светке супа налью – и все. От супа не потолстеешь. А от котлеты – потолстеешь.

   Тетя Ира своего добивалась – я бросала вилку и выбегала из кухни. Я была девочкой пухленькой и уже в том возрасте, когда это понимаешь.

   У тети Иры были муж и дочка Светка, а в Москве – любовник. Пожилой и богатый. Тетя Ира приезжала к нему за деньгами. Пожилой любовник кормил всю тети Ирину семью. И кормил бы и дальше, но тете Ире этого было мало. Ей его квартира понадобилась. Чтобы в Москву с дочкой и мужем переехать. Но любовник квартиру отдавать не хотел. А тетя Ира была упертая и одно время в Москву зачастила. Любовник умер. От старости, в своей постели, на руках у законной жены. Тетя Ира простить ему это так и не смогла.

   Тетя Лена мне нравилась больше. Я считала, что тетя Ира храпит назло мне, а тетя Лена оттого, что спит на бигудях. Без бигудей – старых, в пупырышках, с черными резинками – я тетю Лену не помню. Бигуди тетя Лена разбрасывала по всей квартире – ходила, снимала с головы и оставляла по дороге – на тумбочке в коридоре, на столе в кухне, в ванной. Я шла следом и снимала с ее бигудей черные резинки – большой дефицит в то время. Аккуратно укладывала резиночки в верхний ящик шкафа. Пригодится. Как и целлофановые пакеты, которых у тети Лены было немыслимое количество. У нее все было разложено по пакетам и пакетикам. Бессистемно. Колготки вместе с косметикой. Парадная блузка с шампунем. Тетя Лена никогда ничего не могла найти. Она шуршала целлофаном в поисках нужной вещи, укладывая и перекладывая чемодан быстрыми нервными пальцами. В пакетах все время что-нибудь разливалось и рассыпалось – шампунь, пудра. Прямо на блузку и колготки. Тетя Лена шла выводить пятна и стирать целлофан. Причем пятна она застирывала только хозяйственным мылом, а пакеты стирала только туалетным. Сушилось все вместе – на батарее.

   Тетя Лена была смешная и странная. Она, например, хлопала пузыриками на конфетной прокладке. Она покупала коробку конфет и сразу в отличие от жадной тети Иры ее открывала. Я ела конфеты, а тетя Лена щелкала пупырышками.

   – Прекрати, – дергалась моя мама от звука.

   – Хорошо, – соглашалась тетя Лена. Откладывала пупырышки и принималась за скатерть. Скатерть у нас была с бахромой. Тетя Лена завязывала бахрому в узелки. Когда вся ее половина скатерти была завязана и тете Лене было нечем занять руки, она начинала ковырять заусенцы. Еще тетя Лена ломала спички и крошила хлеб. Я знала и еще об одной привычке тети Лены, о которой не знала моя мама, – она дергала перышки из нашей пуховой подушки, а те, которые не могла выдернуть через прострочку, ломала сквозь наволочку. Лежала и ломала. У тети Лены была тонкая нервная организация и муж, с которым она все никак не могла развестись. Все собиралась, да никак. К моей маме она приезжала за психологической поддержкой. Уезжала, полная решимости. Решимость пропадала, потому что до своего города тете Лене нужно было добираться двое суток в поезде. Вот если бы она на самолете летела…

   Тетя Лена приезжала в Москву на концерты. Ходила на Софию Ротару, Юрия Антонова. Она бегала по квартире в лифчике, с подложенными под лямки искусственными плечами. Поролоновые подплечники, отодранные от какого-то платья, были ярко-бордового цвета. Тетя Лена ахала над залитой шампунем нарядной блузкой и мерила кофточки моей мамы. Надевала, крутилась перед зеркалом. Блузка рано или поздно съезжала вбок, и тогда вылезала лямка лифчика с подсунутой бордовой тряпкой.

   – Плечи вынь, – советовала моя мама.

   Но тетя Лена подпихивала свои бордовые подплечники под любую вещь, даже если на ней уже имелись вшитые. Тетя Лена с маленькой белой головкой в кудельках и нервными, всегда холодными, голубоватого цвета руками становилась похожа на гренадера. Она себе так больше нравилась. Искусственные плечи добавляли ей решительности.

   Просто так, без повода, они не звонили и не приезжали. Любовь остывала, потому что моя мама уставала подбрасывать угли в топку.