Солнечная - Макьюэн Иэн

Как многие неряхи, Биэрд ценил порядок, создаваемый другими без особых усилий, – когда замечал. В апартаментах Мелиссы, занимавших два этажа, он чувствовал себя особенно счастливым. Совершенно незагроможденное пространство. Открытые перспективы, не пресеченные мебелью. Навощенный наборный паркет, перекочевавший из гасконского шато, отливал матовым совершенством. Ничего лишнего, все книги стоят в правильном порядке, по крайней мере до его появления, на стенах редкие фотографии, преимущественно танцоры. Единственная статуя – эскиз Генри Мура. Прочие поверхности оправдывали свое присутствие ненавязчиво-стерильным отблеском. В спальне – ни единой шмотки на виду; идеально гладкое, как мельничная запруда, ложе могло поспорить с самой большой кроватью в американском отеле. И всю эту идиллию он мог порушить в две минуты, ему достаточно было сесть, стянуть с себя пальто, открыть портфель и скинуть туфли. В туфлях он не чувствовал себя дома. Под впечатлением от Мелиссиной квартиры, являвшейся в его глазах символом свободы мысли, Биэрд старался ее не захламлять и отчасти в этом преуспел.

Вор-домушник, отключив сигнализацию и оглядевшись, прежде чем приступить к делу, ни за что бы не определил характер или даже пол владельца квартиры. Приглушенно-спокойные, мужские тона, светло-коричневые и серо-стальные. В противовес шумной, жизнерадостной, щедрой Мелиссе в собственном магазине одежды или в постели. Всего сантиметра на два выше Майкла, она была такой сдобной крутобедрой пышкой вроде ренуаровской купальщицы, но, конечно, до тучного Биэрда ей было далеко. У нее были черные волосы, то ли вьющиеся, то ли завитые (он лишних вопросов не задавал), темные глаза и смуглая кожа орехового оттенка с добавкой красноватости на скулах, еще больше расцветавшей в гневе или в приливе счастья. Она утверждала, что в ее жилах есть примесь тобагской и венесуэльской крови от прабабки, этакая горькая настойка «ангостура». Как бы там ни было, она расцветала в жару, ненавидела холод, то есть температуру ниже пятнадцати градусов, и считала, что ее место в южных краях, но поезд ушел.

Возможно, она выбрала нейтральный интерьер для квартиры на Фицрой-стрит, дабы выделить на его фоне свой гардероб. Она носила яркие платья из ситца (тобагское наследие) или шелк насыщенных расцветок и собрала целую коллекцию туфелек на шпильках, красных, зеленых и черных, а также пастельные туфли для занятий танцами, все как на подбор не по размеру. Когда она возлежала в одном из своих пестрых нарядов на строгой софе на фоне сероватой стены, она казалась Биэрду сошедшей с картины натурщицей Гогена таитянского периода.

Его приезды она отмечала тропической стряпней. Ее тщательно подобранные пряные блюда приходились ему по вкусу. Преимущества здоровой пищи с лихвой компенсировались гигантскими добавками. Себе она накладывала немного, зато наблюдала через стол за тем, как он поглощает еду, с затаенным удовольствием, говоря при этом, что острые специи помогут сжечь его жиры и сделают его пылким любовником или что она его откармливает, дабы он от нее не сбежал. Последнее было ближе к истине. После ее очередного пиршества, явно не став худее и не ощутив даже проблеска желания, он мог полчаса отдуваться, обливаясь потом в кресле и не произнося ни слова.

Чем он заслужил такую женщину? Зимними ночами она набирала ему горячую ванну, зажигала свечи и забиралась к нему в огромный резервуар. Она покупала ему рубашки, шелковые галстуки, одеколоны, вино и виски (сама не пила), нижнее белье и носки. Когда он уезжал, она бронировала ему авиабилеты. А что получала в ответ? Какие-то жалкие, пусть и дорогие, подарки из дьюти-фри – новейший вид экономии, основанной на отъявленном сибаритстве и умозрительном уходе от налога. Но, похоже, ее это не удручало. Она влюбилась в его физику, в эти не поддающиеся расшифровке фотогальванические расчеты, в его арабскую цифирь, порой не умещающуюся на доске, и она снова и снова заставляла его объяснять ей бра-векторы и кет-векторы, тензорные приведения, графы Юнга. Она была не чужда математике. Он видел, как она расщелкивала судоку в утренней газете быстрее, чем кто-то заполняет анкету, и успевала на работу. Она одобряла его миссию и добросовестно прочитывала в газетах статьи об изменении климата. Но как-то раз она ему сказала: всерьез относиться к этой проблеме значит думать о ней с утра до вечера. Все остальное становится неважным. Поэтому, как и все ее знакомые, она не могла относиться к ней до конца всерьез. Повседневная жизнь не позволяла. Иногда он ее цитировал в своих лекциях.

О своих бывших любовниках она говорила с недоступной ему легкостью. Ровесники ее никогда не интересовали. Все ее мужчины были на пятнадцать – двадцать лет старше. За единственным исключением, в самом начале, но там разница была еще больше. В двадцать она завела роман с женатым мужчиной, профессиональным гольфистом пятидесяти шести лет. Сейчас ему было семьдесят семь, и они по сей день перезванивались. Ее выбор партнеров имел свою предысторию. Единственный ребенок в семье, она выросла на юге Лондона, в районе Клапам-Коммон. Когда ей было одиннадцать, родители развелись. Она любила отца, но жила с матерью, и они часто ссорились. Когда мать вышла замуж за последнего из своих «мерзких» любовников, Мелисса перебралась к отцу, и тут у него как раз случился инсульт. С четырнадцати лет она за ним ухаживала (выполняя всю грязную работу, так как он был почти полностью парализован) до самой его смерти, наступившей четыре года спустя. Она передала Биэрду слова, сказанные ей другом-психотерапевтом много лет назад. То, что она ухаживала за любимым отцом в период полового формирования и не сумела выходить, породило в ней чувство вины, и в дальнейшем, вступая в связь с мужчинами, она искала ему замену, возвращала его с того света, спасала от обрушившегося на него несчастья и таким образом платила по старым долгам.

А Биэрд так же свято верил: для того и изобрели науки, чтобы оградить его от этих благоглупостей. Но он помалкивал. Слишком много непроверенных умозаключений, недоказанных элементов! Подсознание, записывающее им же ловко утаенные истории, приперченные экзотическим символизмом? Не подтверждается учеными-неврологами. Замещение? На практике подобный механизм не обнаружен. Скорее наоборот, нежелательные воспоминания труднее забываются. Сублимация? Опять же, красивая сказка, не подтвержденная серьезными исследованиями. Обязанность заниматься физическими отправлениями отца с таким же успехом могла на всю жизнь отвратить ее от пожилых мужчин, чему фрейдизм измыслил бы не менее обстоятельную аргументацию. Многие женщины, никогда не ухаживавшие за умирающим отцом или не имевшие подобного опыта, предпочитают мужчин в возрасте. Почему любовники Мелиссы (за единственным исключением) были только на пятнадцать – двадцать лет старше ее, в то время как ее отцу в момент ее рождения стукнуло тридцать семь? Или ее подсознание, столь педантичное в других отношениях, не сумело как следует посчитать?

Все проще. Женское сердце знает. Поскольку сказать ей об этом прямо ему не позволял такт, пришлось нарисовать объективную картину для себя самого. Повторение – штука полезная. Мужчины в возрасте – более надежные спутники, более опытные любовники, они знают мир, они знают себя. В отличие от молодых они держат свои эмоции под контролем. Они больше читали, больше видели, они теплее, добрее, не столь хвастливы, более терпимы, менее агрессивны. Они интереснее, они умеют выбирать вина. У них больше денег. К тому же, как ни неприятно это сознавать, ее могло тянуть не к нему, а к некоему символу старшинства, которому он отчасти соответствовал. Еще неприятнее слышать, что, когда она встретила свою первую настоящую любовь, погуливающего гольфиста, ему было столько же лет, сколько ее отцу на момент смерти.

Он взял такси из аэропорта до Примроуз-Хилл и приехал на Фицрой-стрит на двадцать пять минут раньше. Он позвонил. У него не было своего ключа – переходить эту черту он не хотел. В тот самый момент, когда она открыла дверь, еще до того, как они обнялись, он почуял: что-то не так, что-то изменилось. Или она изменилась. Кажется, он заметил, как она напустила на лицо выражение, приличествующее встрече. Потом они обнялись, и эта мысль ушла. Вместе с Мелиссой на холодное крыльцо выплеснулись запахи вощеного пола и пчелиного воска и специй, смешанные с ее парфюмом. Очередным его подарком из сияющего ада очередного аэропорта. Она выкрикнула его имя, он ее, они поцеловались, потом отстранились, чтобы лучше разглядеть друг друга, и снова обнялись.

Прижимая ее к себе, он ощущал ладонями через красную шелковую блузку жар ее кожи. Как же память туманна и монохромна в сравнении с живым мгновением. Вдали от нее сам факт ее полнокровного существования, простой до головокружения, виделся ему, если он вообще пытался что-то разглядеть на расстоянии среди повседневных дел, как в теневом театре. Он забывал особый вкус ее губ и языка, ее костяк, ее манеру скрадывать их разницу в росте при поцелуях, ее пальцы, просунутые между его пальцев, их пружинистое сопротивление и приятную гладкость, их длину и диаметр, бугорок родинки под суставом ее левого мизинца и то, как тело его отзывалось на давление ее грудей. Мир ощущений. Мелисса на вид, на слух, на вкус – все такое узнаваемое, но только здесь и сейчас, в его объятьях. Память, во всяком случае память Биэрда, была механизмом не первого сорта. Когда он думал о ней в Берлине или в Риме, это было умозрительное и обобщенное желание, он оценивал ее природу, некий абстрактный образ и собственное удовольствие, но не теплый медовый запах ее макушки, или ее на удивление цепкие руки, или низкий горловой звук, с которым она произносила его имя.