Солнечная - Макьюэн Иэн

Благословенным? Откуда она выкопала это словечко? Никогда не слышал от нее ничего подобного.

– И вот еще что.

Она говорила медоточивым голосом, настолько была уверена в собственной позиции. Она заранее разровняла все скалы и пропасти этого нового ландшафта, и вот он бродил по нему совершенно потерянный, но хотя бы здесь ничто ему не угрожало – по крайней мере, к этому она вела.

– Ты не претендовал на роль отца. Я не прошу финансовой поддержки. У меня есть сбережения, у меня есть магазины. Хочешь внести свою лепту – хорошо. Хочешь быть с нами – еще лучше.

С нами. Это существо размером с булавочную головку уже въехало в квартиру, у него уже есть социальный статус. Биэрд чувствовал себя одновременно ущемленным и переигранным. Он был слишком неуклюж, чтобы внятно изложить общий принцип, который Мелисса так успешно опровергала. Неужели у него нет никаких прав? Он не мог отдать приказ о заблаговременном уничтожении этого существа. Так чего же он добивался? Он попробовал вернуться к исходной точке.

– Останусь я или уйду, внесу свою лепту или нет, в любом случае я стану отцом твоего ребенка. Против своей воли. Ты меня не спросила, потому что знала, каким будет мой ответ.

– Если ты никогда не увидишь ребенка и не будешь оказывать финансовую поддержку, я не вижу, что́ для тебя изменится.

– Не тебе об этом судить, к тому же ты не права в принципе. По-твоему, нет никакой разницы между тем, что у тебя есть ребенок, которого ты не видишь, и отсутствием ребенка как такового? Ты навязываешь мне выбор, который я изначально не собирался делать.

Он сказал это с жаром, с верой в то, что говорит, но прозвучало это слишком абстрактно. Его истинные возражения, пока не облеченные в словесную форму, лежали в тумане. Для нее это была ожидаемая реакция. Нисколько не обескураженная, она отвернулась и начала накрывать на стол. А заговорив, тронула его за плечо вполне безлично, однако голос ее звучал примирительно, хотя она и не встретилась с ним взглядом.

– Майкл, постарайся посмотреть на ситуацию моими глазами. Я тебя люблю и хочу ребенка, мне больше никто не нужен, вижу я тебя от случая к случаю, и когда это произойдет в следующий раз, можно только гадать, я знаю, что ты встречаешься с другими женщинами, и при всем при этом ты не делаешь никаких шагов ни к сближению, ни к уходу, и так проходят четыре года. Пусти я все на самотек, дело кончилось бы менопаузой. И это был бы выбор, который ты тихо навязал мне.

Тот еще расклад. Она с полным правом могла выставить его за дверь. Он положил ладонь поверх руки, лежавшей на его плече. Как бы извиняясь.

Она перенесла кастрюлю с плиты на подставку и дала ему открыть бутылку вина. Это было «Корбьер», приличное вино, которое ему предстояло пить в одиночку. К своему белому, два пальца от донышка, она едва притронулась. Сев за стол, он вспомнил про подарок – гель для душа и горькие шоколадки из берлинского Тегеля. Только не сейчас. Она накладывала рагу в полной тишине. Своим перечнем обвинений она свела на нет все его возражения. Он догадывался о том, что она знает про его шашни, но то, как спокойно она об этом сказала, его шокировало, нет, взволновало. Подняв вилку, он отчетливо увидел, как будто мозг послал обратную проекцию на сетчатку глаза, такую картинку: Мелисса и девушка, с которой у него была короткая связь в Милане, стоят на четвереньках, две голые подружки, на кровати с пологом, среди смятых простыней и разбросанных подушек, в позе ожидания, освещенные сумеречным светом, как на развороте порнографического журнала. Даже скрепочки разглядел. Он сморгнул это видение и начал есть. Но из-за увиденного у него перехватило горло, так что он с трудом проглотил первый кусок. Она привела резонные доводы, и его построения зашатались, выходило, что он кругом не прав, хотя правда была на его стороне, он увяз, хотя дело вроде бы простое. Она увела разговор в сторону.

Он выждал минуту-другую, а затем, придав своему голосу скорее оттенок мрачной торжественности, чем ворчливости, произнес:

– Мелисса, дело в том, что, если ты пойдешь до конца, у меня просто не будет выбора. Как я могу игнорировать существование моего ребенка? Просто невозможно. Ты наверняка на это рассчитывала, почему я и протестую. Это своего рода шантаж…

Слово повисло над столом, и он уж было подумал, что наконец-то у них начинается спасительная разборка. Но она оставалась невозмутимой, безмятежная будущая мать, спокойно обдумывающая свои слова в процессе пережевывания пищи. Ела она больше, чем обычно.

– Я не рассчитывала на то, что ты не сможешь игнорировать существование нашего ребенка. Если это так, то я счастлива. Я знала, что ты будешь зол, и я тебя не виню. У меня была мысль сказать тебе, что все случилось по недоразумению, но я бы не смогла с этим жить.

Ну да, а жить, обманывая меня с контрацепцией, ты могла. Но сказать об этом вслух у него не хватило духу, как и о том, что будущее виделось ему вполне отчетливо. После счастливой интерлюдии, с учетом, что до женитьбы дело не дойдет, он мало-помалу превратится в никчемного, ненадежного псевдомужа и, как следствие, никчемного, ненадежного отца. Она сделала свой выбор, ее право. С этим знаменем женщины выходили на демонстрации: за право на жизнь, как и за право на аборт. Кажется, от него уже ничего не зависит. Хотя она отпускает ему грех безответственности, продолжение будет не таким, и чувства она будет испытывать другие, когда их жизнь трансформируется с повторением надоевших бурных сцен, с криками и завываниями младенца, с хлопающей дверью и ревущим мотором его машины. Вот тогда она придет к тому, что во всем был виноват он, что бы она ни говорила сейчас, пока ее ни о чем не подозревающий мозг купается в гормонах оптимизма, – одна из уловок эволюции, помогающая еще не рожденному ребенку преодолеть первый барьер. Наполняя по новой свой бокал, он почувствовал, что разборка и весь его обвинительный запал уступают место бездумному фатализму. Ему уже хотелось задвинуть проблему подальше и направить вечер в правильное русло – через приятную беседу с этой красивой, помолодевшей женщиной за отменными яствами и красным вином к любовным утехам, разнеженным объятиям и здоровому сну. Что это было, лень и сибаритство или пробуждение подобающего вкуса к жизни? Ответ был ему известен. Он протянул руку через стол и накрыл ее ладонь своей.

– Я рад, что ты была со мной откровенна. Спасибо.

Не убирая ладонь, он сказал ей, что сожалеет о вырвавшихся сгоряча словах, что она, разумеется, никакая не шантажистка, что он бесконечно счастлив снова быть с ней и что она права, они не должны ссориться. Все это время она смотрела на него, как на гипнотизера. Глаза ее вновь заблестели. Она обогнула стол, опустилась рядом с ним на колени, и они слились в поцелуе. Когда она вернулась на свое место, барометр показывал «ясно» и можно было спокойно продолжить трапезу. Он умял три порции цыпленка и рагу с «чилийским» стручковым перцем, рассказывая при этом о работе и разъездах, о конференции в Потсдаме, о последних новостях из Нью-Мексико, о команде из Массачусетского технологического института, работающей, как и он, над процессами искусственного фотосинтеза, но отстающей от него на добрых полтора года. Он рассказывал о простоте дизайна, о красоте намертво закрепленных узлов, об оксфордских ребятах, просчитавших оптимальную форму солнечного рефлектора, отнюдь не параболическую, как ему представлялось ранее.

Он наводил на нее скуку, говоря лишь затем, чтобы установить дистанцию между собой и будущим ребенком, чтобы вытеснить из ее головы этого ребенка собственным детищем. Иногда она задавала наводящий вопрос, но в основном молчала, глядя на него с безграничным, необъяснимым терпением. Она любила лысого толстяка, казавшегося ей олицетворением серьезности и высокого предназначения, отца ее ребенка, а также отца, за которым ей хотелось ухаживать, отца, который пока не в восторге от своей судьбы, но который, она это твердо знала, рано или поздно сдастся.

В популярных терминах он поделился радостью недавнего открытия – не по одному электрону на каждый фотон, а по два, со временем же, возможно, даже по три! Она слушала с выражением, которое он так любил: кривая улыбочка и выпяченные губки, кажется едва сдерживающие взрыв смеха. Но все, о чем он говорил, не было даже отдаленно забавным. Она заслуживала большего. И тогда он начал ей рассказывать про свое приключение в поезде, а поскольку он переел и взопрел, то предложил снова перебраться на диван.

Когда он рассказывал эту историю в «Савое», он полагался непосредственно на свое восприятие эпизода. Теперь наличествовали три составляющие: событие, каким оно ему запомнилось, более свежее воспоминание о первой апробации на публике и желание рассказать послеобеденный анекдот, который ее развеселит, и расположит к нему, и на время прогонит с горизонта грозовую тучу их главной темы. Все, что он сейчас усиливал, или видоизменял, или добавлял, звучало правдоподобно и отчасти было правдой. Это был автоплагиат с заимствованием оборотов, пауз и драматургии, использованных им в рамках лекции. Он изобразил пассажира в поезде жутковатым амбалом, а себя – неотесанным болваном, импульсивным, жадным, заслуживающим упрека. До момента, когда пассажир спустил вниз его багаж, он старательно подчеркивал выдержку молодого человека на грани святости. С точным ощущением повествовательного жанра Биэрд утаивал любую деталь, которая могла предвосхитить и тем самым смазать момент истины, когда он, сунув руку в карман, обнаружил там нераспечатанный пакетик с чипсами.