Жутко громко и запредельно близко - Фоер Джонатан Сафран

Когда пришла твоя мать, она так неистово тебя стиснула. Захотелось защитить тебя от нее.

Она спросила, не звонил ли отец.

Нет.

Есть ли на автоответчике сообщения?

Нет.

Ты спросил, пошел ли отец на свою встречу в то здание.

Она ответила нет.

Ты хотел заглянуть ей в глаза, и в этот момент я поняла, что ты знаешь.

Она позвонила в полицию. Занято. Она набрала снова. Занято. Она опять набрала. Когда стало не занято, она сказала: «Поговорить с оператором». Оператор не отвечал.

Ты пошел в ванную. Я сказала, чтобы она взяла себя в руки. Хотя бы при тебе.

Она обзвонила газеты. Там ничего не знали.

Она позвонила в пожарную.

Никто ничего не знал.

Остаток дня я вязала тебе шарф. Он становился длиннее и длиннее. Твоя мать закрыла окна, но запах гари все равно чувствовался. Она спросила, не кажется ли мне, что надо развесить объявления.

Я сказала, что, наверное, надо.

Она заплакала, потому что зависела от меня.

Шарф еще удлинился.

Она взяла снимок, сделанный на отдыхе. Всего две недели назад. Отец на нем был с тобой. Увидев это, я сказала, чтобы она не брала снимки, где ты. Она сказала, что не собирается брать весь снимок. Только ту часть, где отец.

Я сказала: Все равно не стоит.

Она сказала: Сейчас мне только об этом не хватает заботиться.

Возьми другую фотографию.

Бросьте, мама.

Никогда раньше она не называла меня мамой.

У вас же столько фотографий.

Это не ваше дело.

Мое.

Мы не ссорились.

Не знаю, что из этого ты понял, но, скорее всего, ты понял все.

Вечером она поехала в центр расклеивать объявления. Она набила ими чемодан на колесиках. Я подумала про твоего дедушку. Подумала, где он может быть. Не знаю, хотелось ли мне, чтобы и он страдал.

Она взяла степлер. И упаковку скоб. И скотч. И вот я про них теперь думаю. Бумага, степлер, скобы, скотч. Тошнит от этого. Вещи. Сорок лет любишь кого-то, а потом только скобы и скотч.

Мы остались вдвоем. Ты и я.

Мы поиграли в разные игры в гостиной. Ты помастерил драгоценности. Шарф еще удлинился. Мы пошли на прогулку в парк. Мы не говорили про то, что было над нами. Что давило на нас, как потолок. Когда ты уснул, положив голову мне на колени, я включила телевизор.

Я уменьшила звук до тишины.

Те же кадры, снова и снова.

Самолеты врезаются в здания.

Летящие вниз тела.

Люди размахивают рубашками в окнах верхних этажей.

Самолеты врезаются в здания.

Летящие вниз тела.

Люди, покрытые серой пылью.

Летящие вниз тела.

Здания обрушиваются.

Самолеты врезаются в здания.

Самолеты врезаются в здания.

Здания обрушиваются.

Люди размахивают рубашками в окнах верхних этажей.

Летящие вниз тела.

Самолеты врезаются в здания.

Иногда я чувствовала трепет твоих век. Ты не спал? Или тебе что-то снилось?

Твоя мать возвратилась поздно. Чемодан был пуст.

Она обняла тебя и не отпускала, пока ты не сказал: Больно.

Она обзвонила всех, кого знал твой отец, и всех, кто мог знать хоть что-то о нем. Она говорила: Извините, что разбудила. Мне хотелось крикнуть ей в ухо: Не извиняйся!

Она промакивала глаза, хотя в них не было слез.

Они думали, что будут тысячи раненых. Без сознания. Без памяти. Они думали, что будут тысячи тел. Их собирались свозить на каток.[66]

Помнишь, пару месяцев назад, когда мы были с тобой на катке, я отвернулась, сказав, что не могу смотреть, как люди катаются, — кружится голова? На самом деле я увидела лица мертвецов подо льдом.

Твоя мать сказала, что я могу идти домой.

Я сказала, что не хочу.

Она сказала: Съешьте что-нибудь. Попробуйте заснуть.

Я не смогу ни поесть, ни заснуть.

Она сказала: Я должна лечь.

Я сказала, что люблю ее.

Она заплакала, потому что зависела от меня.

Я пошла через дорогу домой.

Самолеты врезаются в здания.

Летящие вниз тела.

Самолеты врезаются в здания.

Здания обрушиваются.

Самолеты врезаются в здания.

Самолеты врезаются в здания.

Самолеты врезаются в здания.

Без тебя мне не надо было быть сильной, и я стала слабой.

Я сползла на пол — туда мне и дорога. Я била кулаками в паркет. Хотела сломать себе руки, но когда стало совсем больно, остановилась. Я слишком большая эгоистка, чтобы сломать себе руки ради единственного ребенка.

Летящие вниз тела.

Скобы и скотч.

Пустоты не было. Хотелось опустеть.

Люди размахивают рубашками в окнах верхних этажей.

Хотелось опустеть, как перевернутый кувшин. Но я была переполнена, как камень.

Самолеты врезаются в здания.

Нужно было пойти в туалет. Не хотелось вставать. Хотелось валяться в собственных испражнениях — туда мне и дорога. Хотелось копошиться в собственном дерьме, как свинья. Но я встала и пошла в ванную. Вот я какая.

Летящие вниз тела.

Здания обрушиваются.

Годовые кольца дерева, которое не упало на дом.

Мне так хотелось самой оказаться под обломками. Хотя бы на миг. Всего на одну секунду. Естественный порыв поменяться с ним местами. Только все гораздо сложнее.

Телевизор освещал комнату.

Самолеты врезаются в здания.

Самолеты врезаются в здания.

Я думала, что буду чувствовать себя иначе. Но даже тогда я была я.

Вспоминаю тебя на сцене, Оскар, в зале было столько чужих людей. Я хотела сказать им: Он мой. Хотела встать и крикнуть: Это чудо — мое! Мое!

Глядя на тебя, я испытывала такую гордость и такую грусть.

Увы. Его губы. Твои песни.

Стоило посмотреть на тебя, и жизнь обретала смысл. Все плохое в ней обретало смысл. Без этого ты бы не был возможен.

Увы. Твои песни.

Жизни моих родителей обретали смысл.

Моих бабушек и дедов.

Даже жизнь Анны.

Но я знала правду — и поэтому была грусть.

Все, что было до этой минуты, зависит от этой минуты.

Вся мировая история может быть перечеркнута в один миг. Твоя мать захотела похороны, хотя нечего было хоронить.

Что тут можно сказать?

Мы все поехали на лимузине. Я тебя постоянно трогала. Не могла натрогаться. Мало мне было рук. Ты перешучивался с водителем, но я видела, чего тебе это стоит. Его смех был мерилом твоей боли. Уже у могилы, когда опускали пустой гроб, ты издал какой-то звериный звук. Я никогда ничего подобного не слышала. Ты был раненым зверем. Этот звук все еще стоит у меня в ушах. У меня ушло сорок лет на то, чтобы его найти, — лейтмотив всей моей жизни. Твоя мать отвела тебя в сторону и прижала к себе. Могилу твоего отца стали забрасывать лопатами. Земля падала на пустой гроб моего сына.

В нем ничего не было.

Все мои звуки остались закупоренными во мне.

Лимузин повез нас домой.

Мы молчали.

Подъехав к дому, ты пошел проводить меня до дверей.

Швейцар сказал, что для меня есть письмо.

Я сказала, что заберу его завтра или послезавтра.

Швейцар сказал, что его только что доставили.

Я сказала: Завтра.

Швейцар сказал: Мне кажется, это срочно.

Я попросила тебя прочесть. Я сказала: У меня глаза паршивят.

Ты открыл его.

Прости, — сказал ты.

Почему ты просишь прощения?

Это не я, это в письме.

Я взяла его у тебя и посмотрела.

После ухода твоего дедушки сорок лет назад я стерла все его записи. Смыла слова с зеркал и полов. Закрасила на стенах. Отскребла с занавески в ванной. Даже паркет отциклевала заново. Сколько лет мы были знакомы, столько лет мне потребовалось на то, чтобы вывести отовсюду его слова. Хоть по песочным часам замеряй. Я думала, он уходит, чтобы самому убедиться, что того, что он ищет, больше нет или никогда не было. Я думала, он будет писать. Или посылать деньги. Или просить фотографии, если не мои, то хотя бы нашего малыша.

Сорок лет ни слова.

Только пустые конверты.

А затем, в день похорон моего сына, — одно словечко.

Прости.

Он вернулся.

Шесть с половиной месяцев мы искали вместе, а потом мистер Блэк сказал, что завязывает, и опять я оказался один, и ни к чему не приблизился, и таких тяжелых гирь у меня на сердце еще никогда не было. С мамой я, само собой, поговорить не мог и с Тюбиком и Минчем (хотя они мои лучшие друзья) тоже. Дедушка умел разговаривать с животными, а я не умею, поэтому на Бакминстера рассчитывать не приходилось. Доктора Файна я не уважал, а объяснять Стэну все, что требовалось объяснить перед тем, как рассказывать, было бы слишком долго, а в разговоры с мертвыми я не верил.

Фарли не знал, дома ли бабушка, потому что его смена только началась. Он спросил, не случилось ли чего. Я сказал: «Есть дело». — «Хочешь, наберу ее?[67]» — «Не стоит». Я побежал семьдесят две ступеньки наверх, и пока бежал, подумал: Все равно он был запредельно старый, здорово тормозил и не приносил никакой пользы. Я нажал на звонок, даже не успев отдышаться. Ну и хорошо, что он завязывает. Не понимаю, зачем я его вообще пригласил. Она не открыла, и я опять позвонил. Почему она не ждет у двери? Я единственное, что у нее в жизни осталось.