Жутко громко и запредельно близко - Фоер Джонатан Сафран

Votre ami dévoée

Mademoiselle Шелл

Это и был мой гениальный план. Находить по выходным людей с фамилией Блэк и выяснять у них все, что они знают про ключ и вазу из папиной кладовки. Через полтора года я буду знать все. Или хотя бы, что нужен новый план.

Конечно, мне хотелось поговорить с мамой уже в ту ночь, когда я решил начать свой поиск, но я не мог. Не потому, что думал, что мне влетит за то, что сую нос, куда не надо, и не потому, что боялся, что она разозлится из-за вазы, и даже не потому, что сам злился на нее за то, что она столько тусуется с Роном, хотя ей следует пополнять резервуар слез. Не могу объяснить, почему, но я был уверен, что она не знает ни про вазу, ни про конверт, ни про ключ. Замок был только наш с папой.

Поэтому, если в те восемь месяцев, что я ходил по Нью-Йорку, она спрашивала, куда я иду и когда вернусь, я отвечал только: «По делам Буду позже». Что было особенно странно, и в чем стоило разобраться — так это почему она никогда ничего не уточняла, типа «По каким делам?» или «Когда позже?», хотя обычно очень за меня волновалась, особенно после смерти папы. (Она мне купила мобильник, чтобы мы всегда могли друг друга найти, и велела ездить на такси, а не на метро. Она даже водила меня в полицейский участок на отпечатки пальцев, что вообще было суперски.) Так почему же она вдруг стала обо мне забывать? Уходя на поиск замка, я становился чуточку легче, потому что приближался к папе. Но и чуточку тяжелее, потому что я чувствовал, как удаляюсь от мамы.

В ту ночь, лежа в кровати, я не переставая думал про ключ и как каждые 2,777 секунды в Нью-Йорке рождается новый замок. Я достал «Всякую всячину, которая со мной приключилась» из зазора между кроватью и стеной и немного ее полистал, надеясь, что это мне поможет заснуть.

Спустя вечность я встал и подошел к шкафу, в котором был спрятан телефон. После наихудшего дня я его оттуда ни разу не вынимал. Это было просто невозможно.

Я часто думаю про те четыре с половиной минуты между тем, когда я пришел домой, и тем, когда позвонил папа. Стэн погладил меня по лицу, чего раньше никогда не делал. Я в последний раз поднялся на лифте. Я открыл дверь в квартиру, поставил на пол сумку и снял ботинки, как будто все зашибись, потому что я ведь не знал, что на самом деле все просто ужас, потому что откуда мне было знать? Я погладил Бакминстера, чтобы показать ему, как я его обожаю. Я подошел к телефону проверить сообщения и прослушал их одно за другим

Сообщение первое: 8:52

Сообщение второе: 9:12

Сообщение третье: 9:31

Сообщение четвертое: 9:46

Сообщение пятое: 10:04

Я подумал о том, чтобы позвонить маме. Я подумал о том, чтобы схватить мою рацию и радировать бабушке. Я отмотал сообщения к началу и прослушал их снова. Я посмотрел на часы. Было 10:22:21. Я подумал о том, чтобы убежать из дома и больше никогда ни с кем не разговаривать. Я подумал о том, чтобы спрятаться под кровать. Я подумал о том, чтобы поехать к башням-близнецам и посмотреть, не смогу ли как-нибудь спасти его сам. И тогда зазвонил телефон. Я посмотрел на часы. Было 10:22:27.

Я знал, что нельзя допустить, чтобы мама услышала эти сообщения, потому что оберегать ее — один из моих наипервейших raisons d'être, поэтому я поступил вот как: я взял деньги из папиного НЗ на комоде и пошел в «Радио шек»[23] на Амстердам.[24] Там я увидел по телеку, как падает первая башня. Я купил новый телефон, который был в точности такой же, как наш, и примчался домой, и переписал на него наше приветствие со старого телефона. Я замотал старый телефон шарфом, который бабушка так и не довязала из-за моей несговорчивости, и положил его в целлофановый пакет, а пакет положил в коробку, а коробку — в другую коробку, а ее — к себе в шкаф под кучу барахла, типа набора моих ювелирных инструментов и альбомов с иностранными монетами.

В ту ночь, когда я решил, что поиск замка — мой самый главный raison d'être — raison, перед которым меркнут все другие raisons, — мне было необходимо его услышать.

Я жутко старался не нашуметь, вынимая из тайника телефон. Хоть громкость была почти нулевая, чтобы папин голос не разбудил маму, он все равно заполнил комнату, типа как свет, даже когда он тусклый.

Сообщение второе. 9:12. Это опять я. Ты там? Алло? Прости, если. Здесь немного. Дымно. Я надеялся, что застану. Тебя. Дома. Не знаю, слышал ли ты уже, что произошло. Но. Я. Просто хотел дать знать, что в порядке. Все. Нормально. Когда прослушаешь, позвони бабушке. Скажи ей, что я в порядке. Я скоро еще позвоню. Пожарные, наверное, будут. Здесь вот-вот. Я позвоню.

Я снова завернул телефон в недовязанный шарф и положил его обратно в пакет, а пакет положил обратно в коробку, а коробку — в другую коробку, и все это — в шкаф под кучу барахла.

Я до бесконечности пялился на фальшивые звезды.

Я изобретал.

Я наставил себе синяк.

Я изобретал.

Я встал, подошел к окну и взял рацию. «Бабушка? Бабушка, как слышишь меня? Бабушка? Бабушка?» — «Оскар?» — «Я в порядке. Прием». — «Так поздно. Что случилось? Прием». — «Я тебя разбудил? Прием». — «Нет. Прием». — «Что ты делала? Прием». — «Болтала с жильцом. Прием». — «Он до сих пор не спит? Прием». Мама сказала, чтобы я не задавал бабушке вопросов про жильца, но часто это само собой получалось. «Нет, — сказала бабушка, — он только что ушел. У него были дела по хозяйству. Прием». — «В 4:12 утра? Прием».

Жилец поселился у бабушки сразу после смерти папы, но хоть я и бывал у нее в квартире практически каждый день, я ни разу его не встретил. Он постоянно бегал по хозяйственным делам, или дремал, или принимал душ, даже когда вода не шумела. Мама сказала: «Мне кажется, бабушке очень одиноко, ты не думаешь?» Я ей ответил: «Мне кажется, всем людям одиноко». — «Но у бабушки нет ни мамы, ни таких друзей, как Даниэль и Джейк, ни хотя бы Бакминстера». — «Это правда». — «Может, ей нужен воображаемый друг». — «Но я-то настоящий», — сказал я. «Да, и она любит, когда ты у нее бываешь. Но у тебя ведь есть еще школа, и друзья, и репетиции «Гамлета», и кружки…» — «Пожалуйста, не называй их кружками». — «Я только хотела сказать, что ты не можешь быть с ней постоянно. И еще ей, наверное, хочется, чтобы у нее был друг ее возраста». — «Откуда ты знаешь, что ее воображаемый друг старый?» — «Ты прав, я этого не знаю».

Она сказала: «Каждому человеку нужен друг». — «Это ты про Рона?» — «Нет. Это я про бабушку». — «Хотя, на самом деле, про Рона». — «Нет, Оскар. Не про Рона. И мне не нравится твой тон». — «Обычный тон». — «Не обычный, а инкриминирующий». — «Я даже не знаю, что значит «инкриминирующий», — как это может быть мой тон?» — «Ты хотел, чтобы мне стало стыдно за то, что у меня есть друг». — «Нет, не хотел». Она провела рукой с обручальным кольцом по своим волосам и сказала: «Ты знаешь, я действительно говорила только про бабушку, Оскар, но это правда. Мне тоже нужны друзья. Что в этом плохого?» Я пожал плечами. «Разве ты не думаешь, что и папе хотелось бы, чтобы у меня были друзья?» — «Обычный тон».

Бабушка живет в доме через дорогу. Мы на пятом этаже, а она на третьем, но разница практически незаметна. Иногда она мне пишет записки на окне, которые я читаю в бинокль, а однажды мы с папой потратили весь вечер, проектируя бумажный самолет, который можно было бы запускать из нашей квартиры в ее. Стэн стоял на улице и подбирал наши неудавшиеся попытки. Я помню одну записку, которую она написала вскоре после того, как умер папа: «Не уходи».

Бабушка высунулась в окно и приложила рацию запредельно близко к губам, отчего у нее поплыл голос. «Ты в порядке? Прием?» — «Бабушка? Прием?» — «Да? Прием». — «Почему спички такие короткие? Прием». — «В каком смысле? Прием». — «Всегда кажется, что они сгорят целиком. Под конец все торопятся, а иногда даже обжигают пальцы. Прием». — «Я не специалист, — сказала она, как всегда принижая себя, прежде чем высказать свое мнение, — но я думаю, спички короткие для того, чтобы умещаться в кармане. Прием». — «Ага, — сказал я, балансируя подбородком на руке, а локтем на подоконнике. — Мне тоже так кажется. А что, если сделать карманы поглубже? Прием». — «Я в этом мало что смыслю, но думаю, что людям будет трудно доставать вещи, если сделать их очень глубокими. Прием». — «Точно, — сказал я, меняя руки, потому что одна затекла. — А что если придумать переносной карман? Прием». — «Переносной карман? Прием». — «Ага. Он будет типа как носок, но только с липучкой снаружи, чтобы его можно было ко всему прицепить. Не совсем сумка, потому что он все-таки часть одежды, но и не совсем карман, потому что снаружи, и еще съемный, а в этом куча преимуществ: во-первых, из него легче перекладывать вещи, когда меняешь одежду, а во-вторых, в нем можно носить большие вещи, поскольку карман всегда можно отцепить и достать их даже из глубины. Прием». Она приложила руку к той стороне ночной рубашки, под которой сердце, и сказала: «Звучит на сто долларов. Прием». — «Переносной карман убережет много пальцев от обжигания короткими спичками, — сказал я, — и не даст потрескаться губам из-за короткого «Чапстика».[25] А кстати, почему шоколадные батончики такие маленькие? У тебя когда-нибудь было, чтобы ты один съела — и больше не захотелось? Прием». — «Мне нельзя шоколад, — сказала она. — Но я тебя прекрасно понимаю. Прием». — «В нем можно будет носить длинные расчески, чтобы их хватало сразу на весь пробор, и большие кармандаши». — «Кармандаши?» — «Карандаши для переносных карманов». — «Да-да». — «Большие кармандаши удобнее держать, когда у тебя пальцы, как мои — толстые, а еще можно было бы натренировать спасательных птиц, чтобы они использовали этот карман, как сранец». — «Я не поняла». — «Если его прицепить к спасательному жилету из птичьего корма».