Перебои в смерти - Сарамаго Жозе

Ну-с, теперь надо найти такой отель, чтоб расположен был поблизости от музыкантова жилища. Смерть гуляючи добралась до самого центра, зашла в туристическое агентство, попросила план города, быстро отыскала на нем театр, а от него ее указательный палец пропутешествовал до того квадрата, где находится дом виолончелиста. Далековато, но в окрестностях имеются отели. Один из них — без роскошеств, но с удобствами — был ей предложен. Тот же клерк вызвался забронировать ей номер по телефону, а на вопрос смерти, сколько она ему должна, ответил с улыбкой: Сочтемся. Так уж водится — люди сбалтывают что в голову придет, бросают слова на ветер и не дают себе труда минуточку подождать и задуматься о последствиях. Сочтемся, сказал служащий турагентства, с неизбывным мужским самодовольством воображая себе приятную, по всей вероятности, встречу в ближайшем будущем. А ведь он рисковал тем, что смерть, окинув его холодным взглядом, могла бы ответить: Берегитесь, вы не знаете, с кем разговариваете, — однако обошлось: она лишь рассеянно улыбнулась, поблагодарила и удалилась, не оставив визитки с номером телефона. В воздухе витал слабый аромат — смесь розы и хризантемы. В самом деле, кажется, поровну роз и хризантем, пробормотал служащий, медленно складывая план города. На улице смерть остановила такси и дала водителю адрес отеля. Она была недовольна собой. Напугала любезную и внимательную кассиршу, повеселившись за ее счет, а это уж просто переходит все границы. Люди и без того достаточно боятся смерти, чтобы она еще появлялась перед ними с улыбкой и возгласом: А вот и я, — служащим расхожим и, так сказать, домашним эквивалентом латинского: Memento, homo, quipubises et inpulveremrevertis[30], a потом, как будто мало этого, была готова бросить этой милой женщине, которая к тому же сделала ей одолжение, глупейший вопрос, который люди из так называемых верхов общества с наглейшим высокомерием адресуют тем, кого почитают нижестоящими: Да вы знаете, с кем разговариваете. Нет, смерть недовольна своим поведением. Она уверена, что, если бы осталась в облике скелета, никогда в жизни не поступила бы так. Все эти гадости прилипли ко мне не иначе как потому, что я вочеловечилась, думает она. Бросив взгляд в окно автомобиля, она узнала улицу, по которой они проезжают — здесь живет виолончелист, а вот и его окна в нижнем этаже. И внезапно ощутила в области грудобрюшной преграды или, как принято говорить — под ложечкой, холодок и некое посасывание — может быть, это трепет охотника, поймавшего добычу в прорезь прицела, а может быть, и какое-то подобие необъяснимого смутного ужаса, когда начинаешь бояться себя самого. Такси останавливается и: Вот и ваш отель, сообщает водитель. Смерть протянула ему деньги, полученные от билетерши, и прибавила: Сдачи не надо, — не сообразив, что сдача превышает сумму, натикавшую на счетчике. Что ж, это простительно для существа, лишь начавшего знакомство с тем, как пользуются этим видом транспорта.

Подойдя к стойке портье, смерть спохватилась, что туроператор не спросил ее имя, ограничившись тем, что сказал в трубку: Посылаю вам клиентку, да-да, скоро подъедет, — ну, вот она и подъехала, эта клиентка, которая не может сказать, что ее зовут смерть, с маленькой буквы, пожалуйста, и не знает, как назваться, ах да, сумка, сумка через плечо, сумка, откуда уже были извлечены темные очки и деньги, сумка, из которой она извлечет и какой-нибудь документ. Добрый день, чем могу помочь, осведомился портье. Четверть часа назад вам звонили из бюро путешествий и просили забронировать номер. Да-да, это я с ними разговаривал. Ну, так вот, я и пришла. Заполните, пожалуйста, эту карточку. Смерть сейчас уже знает свое новое имя — его подсказало раскрытое на стойке удостоверение личности — и благодаря темным очкам может незаметно для портье скопировать фамилию, дату рождения, гражданство, семейное положение, профессию. Пожалуйста, сказала она. Как долго намерены пробыть в нашем отеле. Скорей всего, до понедельника. Позвольте, я сниму ксерокс с вашей кредитки. Не захватила с собой, но я могу уплатить наличными вперед. Ах, нет-нет, в этом нет необходимости, воскликнул портье. Он взял удостоверение, чтобы сличить его с формуляром, и, явно удивившись, вскинул глаза. Дама, запечатленная на фотографии, была годами куда старше новой постоялицы отеля. Смерть сняла темные очки и улыбнулась. Совершенно сбитый с толку портье вновь воззрился на документ — теперь заснятая на нем дама и стоявшая перед стойкой клиентка были похожи как две капли воды. Где же ваш багаж, спросил он, проведя ладонью по влажному лбу. Я налегке, отвечала смерть, приехала за покупками.

Она провела в номере целый день, обедала и ужинала в гостиничном ресторане. Смотрела телевизор. Потом легла в постель и потушила свет. Но не заснула. Смерть никогда не спит.

В новом платье, вчера купленном в одном из самых фешенебельных городских магазинов, смерть сидит на концерте. Сидит одна в первом ряду ложи и, как это было на репетиции оркестра, смотрит на виолончелиста. А тот, покуда в зале не притушили свет и не вышел маэстро, успел заметить эту женщину. И не только он. Во-первых, потому, что она одна занимает целую ложу, что, хоть, впрочем, и не такая уж редкость, но не часто случается. Во-вторых, потому, что красива: быть может, не самая красивая из всех женщин в публике, но в ее красоте есть что-то особенное, неопределимое, неподдающееся объяснению словами, словно стихотворение, чей сокровенный, подспудный смысл — если, конечно, может таковой содержаться в стихотворении — неизменно ускользает от переводчика. И, наконец, потому, что ее фигура, от всех и со всех сторон отделенная пустотой и обитающая как будто в нигде, кажется выражением самого полного одиночества. А смерть, которая так много и так опасно улыбалась с того мига, как покинула свое ледяное подземелье, сейчас не улыбается. Мужчины разглядывают ее с двусмысленным любопытством, женщины — с ревнивым беспокойством, а она, как орлица, камнем падающая с неба на ягненка, видит только виолончелиста. Есть, впрочем, и разница. Если пернатые хищники обязаны убивать, ибо самой природой своей созданы для этого и предназначены, то взгляд этой орлицы, никогда не упускающей добычу, едва заметно туманится какой-то легчайшей тенью жалости, и кажется, что она, быть может, предпочла бы не вонзать когти в беззащитного агнца, а раскрыть мощные крылья и вновь взмыть в поднебесье — в разреженное пространство воздушной стихии, к вечно недосягаемым облачным отарам. Оркестр смолк. Виолончелист исполняет свое соло, как будто для того лишь и на свет произведен. Он не знает, что одинокая дама в ложе держит в своей совсем недавно обновленной сумочке адресованное ему письмо в лиловом конверте, — не знает и знать не может, но играет так, будто прощается с этим миром и хочет наконец высказать все, о чем молчал так долго: излить и порушенные мечты, и несбывшиеся желания, короче говоря, всю жизнь свою. Оркестранты глядят на него с удивлением, дирижер — с почтительным недоумением, публика вздыхает и трепещет, а туманившее острый орлиный взор облачко жалости проливается слезой. Вот соло кончилось, и в громадное, медленно ворочающееся море вступившего оркестра мягко погружается песня виолончели, принятая им в себя, растворившаяся в нем и рассеявшаяся, унесенная им в те пределы, где музыка воспаряет на высоту безмолвия, делается тенью дуновения, пробегающего по коже от последнего и уже неслышного отзвука, подобно тому, который произвела бы присевшая на медную тарелку бабочка. В памяти мелькнуло шелковистое, зловещее порхание ахерониты атропос, но смерть отогнала ее движением руки, столь же похожим на то, каким заставляла она исчезнуть лиловые письма со стола в подземелье, сколь и на знак благодарности, обращенной к виолончелисту, который, ища ее глазами в теплой тьме зрительного зала, повернул сейчас голову в сторону боковой ложи. Смерть повторила свое движение — и словно бы ее тонкие пальцы легли на руку со смычком. Виолончелист не сфальшивил, хотя сердце его сделало все, что могло, чтобы это случилось. И пальцы больше не прикасались к его руке — смерть поняла, что художнику, занятому своим делом, мешать нельзя. Когда окончился концерт и зал взорвался овацией, когда вспыхнул свет и дирижер поднял оркестр, а потом — отдельно — виолончелиста, чтобы тот принял причитающуюся ему долю аплодисментов, смерть, стоя в ложе и наконец-то улыбаясь, скрестила руки на груди и смотрела — просто смотрела — на тех, кто бил в ладоши, на тех, кто кричал «браво», на тех, кто десять раз кряду выкликал имя дирижера. Просто смотрела. Потом публика медленно и неохотно потянулась к выходу, оркестр же ушел за кулисы. Виолончелист повернулся к ложе, но там уже никого не было. Такова жизнь, пробормотал он.

Однако он ошибался — жизнь не всегда такова, и дама из ложи ждет его у служебного подъезда. Выходящие оркестранты посматривают на нее со значением, но сознают, неведомо почему, что эта женщина — под защитой невидимой ограды, высоковольтной цепи, прикоснувшись к которой, они сгорят, как мотыльки. Но вот появился виолончелист. Увидев ее, замер и даже словно бы собрался шагнуть назад, как будто эта женщина вблизи окажется не женщиной, а чем-то иным, существом из иных сфер, не от мира сего, с темной стороны луны. Он опустил голову, попытался догнать выходящих коллег, скрыться, однако тяжелый футляр с виолончелью, висящий на ремне через плечо, затруднил маневр. А женщина уже стояла перед ним и говорила: Не бегите от меня, я хочу всего лишь сказать, что ваша игра доставила мне истинное наслаждение. Спасибо, конечно, но ведь я — обычный оркестрант, а не знаменитый исполнитель, которого поклонники ждут часами, чтобы получить автограф или просто прикоснуться. Ну, если дело в этом, я тоже могу попросить у вас автограф, распишитесь вот хоть на этом конверте — он случайно оказался у меня с собой. Нет-нет, вы неправильно меня поняли, я всего лишь хотел сказать, что, хотя мне это очень лестно, но я не достоин. А вот публика придерживается другого мнения. День на день не приходится. Совершенно верно, но сегодня — именно тот день, когда я пришла. Не хочется выглядеть в ваших глазах неблагодарным невежей, но, вероятней всего, вы уже завтра позабудете чувство, испытанное сегодня, и исчезнете так же внезапно, как появились. Нет, вы меня не знаете, я тверда в своих намерениях. И каковы же они. Намерение у меня одно — познакомиться с вами. Ну, поскольку оно уже исполнено, мы можем попрощаться. Вы что — боитесь меня, спросила смерть. Да нет, это не страх, а так — легкая тревога, не более того. Полагаете, этого — мало: испытывать тревогу в моем присутствии. Тревога может быть сигналом, который подает нам благоразумие. Благоразумие способно только отсрочить неминуемое, но рано или поздно оно сдастся. Надеюсь, это — не мой случай. А я так уверена в обратном. Виолончелист перевесил ремень на другое плечо. Устали, спросила смерть. Да нет, сам инструмент не тяжелый, футляр весит больше, особенно — этот, старинный. Мне нужно поговорить с вами. Как же это — уже почти полночь, все разошлись. Нет, вон там стоят еще несколько человек. Они ждут, когда выйдет дирижер. Давайте зайдем в какой-нибудь бар и поговорим. Хорош я буду с такой кладью за плечами в переполненном баре, улыбнулся музыкант, представьте, что будет, если все мои коллеги рассядутся там со своими инструментами. Мы могли бы дать концерт. Мы, переспросил виолончелист, удивленный множественным числом первого — и весьма привлекательного — лица. Ну да, я сама когда-то играла на скрипке, даже сохранились портреты, где я запечатлена с нею. Вы, наверно, задались целью каждым следующим словом удивлять меня все больше и больше. Вам решать, как далеко я смогу зайти в стремлении удивить вас. Вы не могли бы выражаться ясней. Вы ошибаетесь, я имела в виду не то, о чем вы подумали. А о чем же я подумал, позвольте узнать. О постели и обо мне в постели. Виноват. Вина — целиком на мне: будь я мужчиной и услышь я все, что здесь прозвучало из моих уст, подумала бы, без сомнения, о том же, о чем и вы, так что расплачиваюсь за двусмысленность. А я благодарю за откровенность. Сделав несколько шагов, женщина сказала: Ну, пойдемте же. Куда, спросил виолончелист. Я — в гостиницу, где остановилась, а вы, вероятно, — к себе домой. И я вас больше не увижу. Ваша тревога уже унялась. А я и не тревожился. Неправда. Согласен, но — было да прошло. На лице смерти обозначилось подобие улыбки, в которой, впрочем, не было и тени веселости. И прошло как раз тогда, когда появились основания для тревоги. Иду на риск и потому повторяю вопрос. Какой. Мы больше не увидимся. В субботу я приду на концерт и сидеть буду в той же самой ложе. В той программе у меня не будет соло. Я знаю. Кажется, вы все предусмотрели. Все. И с какой же целью. Цель — в конце, а мы с вами пока — в самом начале. Показалось свободное такси. Смерть остановила его и повернулась к виолончелисту: Подвезти вас до дому. Нет, я отвезу вас в отель и поеду домой. Не нет, а да, а иначе вам придется взять другое такси. Я вижу, вы привыкли добиваться своего. Всегда. Когда-нибудь сорвется, бог есть бог и почти ничем иным не занимается. Я готова прямо сейчас показать вам, что не сорвется. А я готов к показу. Не валяйте дурака, не в такт ответила смерть, и в голосе ее вдруг прозвучала угроза — подспудная, смутная, но от того не менее ужасная. Виолончель уместилась в багажник. За все время пути пассажиры не обменялись ни единым словом. Когда добрались до первого пункта назначения, музыкант, прежде чем выйти, сказал: Не понимаю, что между нами происходит, наверное, нам и вправду лучше не видеться больше. Никто вам этого не запрещает. Даже вы, всегда добивающаяся своего, спросил музыкант, стараясь, чтобы это прозвучало насмешливо. Даже я, ответила женщина. Но это значит, что — сорвется. Это значит, что не сорвется. Водитель вылез открыть багажник и ждал, когда оттуда извлекут футляр с инструментом. Мужчина и женщина не попрощались, не сказали: До субботы, — не прикоснулись друг к другу, и все это напоминало любовный разрыв из разряда бурных, из категории драматических: казалось, они поклялись на крови и на воде никогда больше не встречаться. Закинув на плечо ремень, виолончелист двинулся прочь, вошел в дом. И вдруг замешкался в дверях, но так и не обернулся. Вцепясь пальцами в свою сумочку, глядела ему вслед женщина. Такси тронулось.