Эммаус - Барикко Алессандро

— Что так лучше.

Клясться не стану, но у него пресекся голос, и он вдруг сердито отмахнулся.

О ребенке — ни слова.

Время тюремных свиданий было четко отмерено, и в обязанности охранника входило за этим следить. Странное ремесло.

Так что мы говорили торопливо, словно за нами гнались. Я сказал ему, что не знаю, с чего начать, и с удовольствием снова сшил бы то, что они разорвали, если б мог, — но не представляю себе, как найти подходящую нить. Я силился понять, что же осталось после того, как наше медлительное существование внезапно получило невероятное ускорение, и он заметил, что у меня никак не получается подобрать нужные примеры, поскольку я уже не помнил толком, какие события имеют отношение к нам, а какие — к ним. Я поспешно рассказал ему о «тенях», а еще о тишине церквей и о том, как я листал Евангелие в поисках той страницы, что написана для меня. Я спросил его, не приходило ли ему в голову, что мы слишком на многое отважились и у нас недостало кротости, чтобы подождать. И еще: вдруг мы могли сделать нужный шаг для достижения Царства Божьего, но не поняли, какой именно. Я искал в нем тоску — ту, что испытывал сам.

Потом я все это выразил в одной фразе:

— Мне нравилось, как было раньше — до Андре.

Святоша улыбнулся.

И все объяснил мне своим звучным голосом — как будто некий мудрый старец вещал его устами.

Он назвал мне имена и растолковал геометрию событий.

Указал каждый след и весь путь в целом.

Он говорил до тех пор, пока охранник не сделал шаг вперед и не сообщил нам, что наше время истекло. Беззлобно. Безразлично.

Я встал, подвинул стул на место.

Мы попрощались: каждый что-то тихонько сказал другому, помахав рукой.

Потом встали друг к другу спиной и уже не оборачивались.

Мне в память врезалось то, как уверенно он произнес:

— Это не ужас.

«Но что же это тогда?» — размышлял я.

Чтобы засунуть свою Мадонну в конверт, Святоша сложил ее вчетверо, но аккуратно, ровно соединив края. Это оказалась страница из книги — одной из тех больших книг по искусству на мелованной бумаге. С одной стороны — только текст, с другой — Мадонна с Младенцем. Важно, что все изображение можно охватить одним взглядом — как букву алфавита. Несмотря на то, что картина представляет собой множество разных элементов: рот, руки, глаза, — и на ней две совершенно отдельные фигуры, мать и ребенок. Но они явно сливаются в единый, неделимый образ. На фоне окружающей черноты.

Она дева — это я помню.

Девственность Богоматери — догмат, утвержденный на Константинопольском Церковном Соборе 553 года, это вопрос веры. В частности, Католическая церковь, а значит и мы, полагает, что Марию нужно считать девственницей на протяжении всего времени, то есть до, во время и после родов. Следовательно, на картине запечатлена девственная мать и ее младенец.

Надо сказать, этот образ как будто объединяет в себе бесконечное количество девственных матерей и их младенцев со всех концов света — они слились воедино, олицетворяя собой возможность как таковую, так, что второстепенные различия и особенности не имеют значения, — став единым существом, собирательным образом особой силы. Все девственные матери и все их младенцы — это важно. Например, в нежном движении Мадонны заложена общая память о материнской ласке: она склонила голову набок, касаясь виском головы ребенка, и в этом тепле течет жизнь, пульсирует кровь.

У младенца глаза закрыты, а рот широко раскрыт — это агония, или предчувствие смерти, или всего лишь голод? Девственная мать держит ему подбородок двумя пальцами — он словно в раме. Пеленки младенца белые, одеяние девственной матери пурпурное, и черен покров, опущенный над обоими.

Неподвижность абсолютна. Ни один предмет не стремится упасть, ни одной складки, которой надлежит расправиться, ни одного незавершенного движения. Но время не остановилось, и нет разделения на «сначала» и «потом»: время действия — «всегда».

С лица девственной матери невидимая рука художника убрала всякое выражение, оставив лишь знак, который обозначает лишь сам себя.

Икона.

Если долго на нее смотреть, взгляд постепенно погружается в изображение, как бы следуя заранее просчитанной траектории, словно это гипноз. Стираются все частности, и под конец зрачок перестает двигаться, рассматривая детали, и застывает в одной точке, откуда видит все — картину целиком, весь мир, отраженный в ней.