Из жизни Ксюши Белкиной - Колочкова Вера Александровна

— Да конечно, Ниночка! Я тебе очень, очень благодарна…

Расставаясь, они даже всплакнули маленько, сидя в обнимку на той же скамеечке под лестницей, и дружно решили ни за что не теряться в этой жизни, то есть ездить друг другу в гости, звонить каждый день… Как жаль, что благие стремления часто уходят вникуда. Иначе к концу жизни друзей было бы – не перечесть… Жизнь закрутит–завертит, а потом встретишь бывшего коллегу – и сказать ему нечего…

Вот и ее закрутило–завертело так, что и дух не перевести! И работа новая – привыкать надо, и Олька дома часто не ночует – беспокойство сплошное, и Лиза позвонила – попросила еще и дачу съездить проведать… И еще – сомнение одно вдруг закралось ей в душу. И не сомнение даже, а так, беспокойная будто радость, от ощущения которой начинало беспорядочно колотиться сердце и сами собой растягиваться в глупейшей улыбке губы – причем в самое неподходящее для этого время, как наваждение какое, ей богу… Неужели влюбилась? А может, ей просто кажется? Может, все на художников так смотрят, когда они их портреты пишут? Не видят ничего, не слышат, а только смотрят и улыбаются…

— Эй, ты чего молчишь? Задумалась, что ли? У Ольки–то как дела с ее папиком продвигаются, спрашиваю? – очнулась Ксюша от насмешливого Трифонова голоса. – Странная ты какая сегодня…

— А? А–а–а… Да ничего, продвигаются… Она довольна страшно! После экзаменов на юг ее повезет, а самое главное – уломал в десятый класс пойти! Никаких, говорит, сомнительных училищ не позволю, без образования ты мне не нужна, говорит…

— Ну, вот видишь, классный папик оказался! Все Ольке на пользу! Не промахнулась, значит, в самое яблочко попала… Инстинкт самосохранения сработал!

— Причем тут инстинкт? Может, она просто влюбилась…

— Ну да! – расхохотался вдруг весело Трифон. – Влюбилась! Скажешь тоже… О любви тот мечтает, кто бытовухи мерзкой не чухал, не ел ее полными ложками на задрипанной коммунальной кухне… Когда нечем прикрыть голую задницу, о бриллиантах как–то не думается, дорогая моя Ксения! Так что у Ольки твоей сейчас один здравый смысл в голове присутствует – инстинкт самосохранения называется. Он в каждой женщине заложен изначально, а у некоторых вообще основным является…

— А почему тогда у меня его нет?

— Почему? И в тебе заложен, только глубоко спрятан. До него еще очередь не дошла… Подожди, всему свое время, и до него докопаемся!

— А наоборот не бывает? – совсем тихонько спросила она.

— Что – наоборот?

— Ну, сначала – любовь, потом – инстинкт…

— Бывает, еще как! Особенно у дураков и блаженных! Но это особое счастье – быть дураком или блаженным, оно не всем дается. Это уж как господь тебя поцелует… Ну, ладно, хватит на сегодня, инстинктивная моя Ксения… Проваливай домой, мне утром вставать рано! Завтра приходи, продолжим…

Господи, как сладко обрывается внутри от этого «приходи завтра»! Конечно, она влюбилась! Когда собирается – торчит целыми часами перед зеркалом с Олькиными кисточками да пуховками… То так подкрасится, то этак… А руки дрожат! Ничего такого не умеют руки–то… И приодеться очень хочется – уже раз пять они с Леной заветную комиссионку посетить успели. Какая мудреная и завлекательная эта наука, оказывается, – хорошо выглядеть! Это вам не джинсы с футболкой натянуть да в беличье колесо впрыгнуть. В общем, так ушла с головой в любовь да в новую жизнь, что про старую забыла совсем. А она тут как тут, быстренько о себе и напомнила…

— Ксюш, Витя же умер! — колким укором прозвучал в трубке мамин голос. – А ты и не знаешь даже!

— Когда? – выдохнула с трудом Ксюша, тут же ощутив, как плеснуло в лицо ледяной волной обвинение, как сжались, сложились внутри, будто карточный домик, все ее маленькие победы, как выползает из–под них прежняя Ксюша Белкина – виноватая всегда и во всем, и даже в Витиной смерти виноватая…

— Когда, когда! Она еще спрашивает! Ни разу и не появилась тут, как уехала, и позвонить не соизволила даже…

Ксюша медленно отвела телефонную трубку от уха и изо всех сил встряхнула головой, пытаясь вынырнуть из холодного потока торопливых обвинений, не дать себе запутаться в них – прочь, прочь, с ней уже нельзя так, как раньше! Нельзя! Посидев так еще минуту, она снова поднесла трубку к уху и резко спросила, перебив, по всей видимости, мать на полуслове:

— Когда похороны, мам? Сегодня или завтра?

— Завтра… — растерянно протянула мать. – А ты придешь, что ли?