Кафка на пляже - Мураками Харуки

Наката был из эвакуированных. Таких детей в нашем классе оказалось пятеро. Из них он учился лучше всех, умный был мальчик. Симпатичный, всегда аккуратно одетый. Но очень тихий, нелюбопытный какой-то. На уроках руку никогда не поднимал, зато когда вызывали, всегда отвечал правильно, рассуждал здраво. Легко усваивал новый материал – по всем предметам. В любом классе найдется такой ученик. Даже если с ним не заниматься, он сам будет все делать, перейдет в более сильную школу и в конечном итоге займет достойное место в обществе. Прирожденные способности.

Однако в этом мальчике кое-что меня, как учителя, беспокоило. Временами я замечала в нем безразличие, покорность. Он брался за любое дело, за самую сложную задачу, но, решив ее, почти не радовался. Я никогда не замечала, чтобы он сопел от натуги, переживал из-за ошибок. Не вздохнет, не улыбнется. Все делал с таким видом, словно хотел сказать: ну, надо – значит, надо. Так рабочий на заводе закручивает отверткой какие-нибудь винтики в деталях, которые двигаются по конвейеру.

Полагаю, все дело было в семье. Конечно, с жившими в Токио родителями Накаты я не была знакома, поэтому точно сказать не могу. Но за все время работы в школе я не раз встречалась с такими примерами. Когда взрослые, имея дело с одаренными детьми, ставят перед ними новые и новые цели. Нередко получается, что дети, чересчур озабоченные решением этих задач, постепенно теряют свойственную их возрасту свежесть ощущений, радость от достижения цели. Замыкаются в себе, перестают давать волю чувствам. И нужно потратить много времени и сил, чтобы отомкнуть детскую душу. Детские души податливы, их легко можно согнуть. Но, раз согнувшись, они застывают, и распрямить их очень трудно. Часто даже невозможно. Хотя Вы же специалист в таких вопросах, и не мне Вам об этом рассказывать.

И вот еще что: глядя на мальчика, я не могла не заметить: на нем лежит тень, которую оставляет на человеке пережитое насилие. Не раз в выражении лица, в поступках Накаты читался мимолетный испуг – своего рода рефлекс на недобрую силу, действие которой он долго на себе испытывал. Что это было? Не знаю. Наката выучился себя контролировать и умело маскировал этот испуг. Однако ему не удавалось скрыть легкую судорогу, пробегавшую по его телу, когда что-то случалось. Думаю, он столкнулся с насилием в семье. Я поняла это, ежедневно общаясь с детьми.

В деревне грубость – в порядке вещей. Почти у всех наших школьников родители были крестьяне. Жили очень тяжело, едва сводили концы с концами. Работали с утра до вечера, уставали, конечно, и предпочитали пускать в ход кулаки, чем объясняться, если что не так. Это ни для кого не секрет. Дети к этому относились безучастно – ну, подвернулся под горячую руку, велика важность! – их. это не травмировало. Но у Накаты отец был профессором в университете, да и мать – насколько я могла судить по ее письмам – была женщиной хорошо образованной. Короче, элитная городская семья. Так что если у них дома кто и распускал руки, то это было не то насилие, от которого каждый день страдали деревенские дети, а какое-то другое, более сложное и глубокое. Насилие, оставлявшее шрамы в душе ребенка.

Поэтому я ужасно переживаю из-за того, что набросилась тогда, в горах, на Накату, – пусть я и не сознавала, что творю, и глубоко раскаиваюсь в своем поступке. Ни в коем случае нельзя было этого делать. Ведь его вместе с другими детьми вывезли из Токио, почти насильно разлучив с родным домом. Мальчик очутился в незнакомой среде и уже готов был открыть мне свою душу.

А я его избила, и, может быть, навсегда погубила скрытые способности. Мне хотелось как-то исправить ошибку, но ничего не вышло. Накату в бессознательном состоянии перевезли в столицу, в госпиталь, и больше я его не видела. Ах, как жаль!.. Я до сих пор живо помню лицо Накаты, когда я его ударила. Очень испуганное и какое-то обреченное, оно по-прежнему у меня перед глазами.

Письмо и без того получилось слишком длинное, но в заключение позвольте сказать еще одну вещь. Моего мужа убили на Филиппинах перед самым концом войны. Надо сказать, сильного шока от этого известия я не испытала. Почувствовала только полное бессилие. Не отчаяние, не тез, а именно бессилие. Не проронила ни слезинки. Почему? Потому что знала заранее: мой молодой муж с войны не вернется. Я поняла, что все предопределено. Это стало ясно, когда за год до его смерти мне приснился сон, в котором мы занимались любовью как сумасшедшие, когда у меня неожиданно начались месячные, когда в смятении я ударила Накату, когда мои ученики, непонятно почему, стали падать без сознания. Известие, что муж погиб, лишь подтвердило то, что мне уже было известно. В том лесу осталась часть моей души. Иначе и быть не могло: то, что произошло тогда, оказалось важнее всех других событий в моей жизни.