Пять четвертинок апельсина - Харрис Джоанн

— Жарьте ее, сучку! Жарьте как следует!

И сквозь все это — смешок, скотское похохатывание «хе-хе-хе», что и по сей день порой врывается в мои сны; тот смешок и мелодия саксофона, так похожая на человеческий голос, на его голос.

Я, наверное, еще полминуты решала, как быть. Не больше. Хотя мне казалось, что прошла уйма времени, пока я, кусая пальцы, чтоб заставить себя собраться, скрючившись, сидела в зарослях. Кассис уже сбежал. Мне всего девять лет. Что я могу? Но при всем том, что я очень смутно понимала, что происходит, все же я никак не могла бросить сестру и убежать. Я поднялась и уже было раскрыла рот, чтоб закричать, — я воображала, что Томас где-то рядом и он сможет прекратить этот кошмар, — но кто-то уже неуклюже перебирался через стену и уже исступленно накинулся с палкой на наблюдателей, правда, без особого успеха. Истошно и хрипло выкрикивая:

— Грязные боши! Грязные боши!

Это был Гюстав Бошан.

Я снова вжалась в заросли. Теперь я почти не видела, что происходит, но поняла, что Ренетт, подхватив блузку, с плачем кинулась вдоль стены к дороге. Можно было пуститься следом, если бы не любопытство, а также внезапно взвившееся бурное ликование при звуках знакомого голоса, прорвавшегося сквозь весь этот ад:

— Спокойно! Спокойно!

Сердце чуть не выскочило из груди.

Слышно было, как он пробивается сквозь небольшую толпу — теперь в драку ввязались и остальные, слышно было, как палка Гюстава дважды угодила в цель, как будто кто пинал кочан капусты. Усмиряющие слова — голос Томаса — по-французски и по-немецки:

— Ну все, все, успокойтесь. Verdammt. Полегче, ну же, Френцль, на сегодня хватит.

Потом злой голос Хауэра и смущенный, протестующий Шварца.

Хауэр, дрожа от ярости, проорал Гюставу:

— Ты уже дважды задирался ко мне за вечер, старая Arschloch.[83]

Томас крикнул, я не разобрала, что именно, и вдруг раздался истошный вопль Гюстава, прерванный звуком, похожим на звук упавшего на каменный пол мешка с мукой; жуткий удар чего-то о камень, и вслед за этим — тишина, внезапная и резкая, как ледяной ливень.

Прошло с полминуты или больше. Все смолкло. Все застыло.

Потом голос Томаса, веселый, как ни в чем не бывало:

— Ну, довольно. Идите-ка в бар, там кое-что осталось. Должно быть, его под конец разобрало, перепил.

Неловкий шепот, бормотание, робкие протесты. Женский голос. Колетт, кажется:

— Глаза-то у него…

— Это спьяну, — легко, отрывисто сказал Томас. — Что со старика взять. Вовремя не умеет остановиться. — Он рассмеялся очень натурально, и все же я понимала, что он врет. — Ты, Френцль, останься, поможешь мне дотащить старика до дому. Уди, ну-ка, забирай остальных, идите в бар.

Все вернулись в бар, и снова до меня донеслись звуки рояля и женский голос, залившийся нервной трелью в какой-то популярной песенке.

Оставшись вдвоем, Томас и Хауэр обменялись быстрыми, напряженными фразами.

Хауэр:

— Leibniz, was muß…[84]

— Halt's Maul![85] — резко оборвал его Томас.

Он подошел к тому месту, где, по моим представлениям, должен был лежать Гюстав, и раза два негромко сказал по-французски:

— Эй, старик! Давай, просыпайся!

Хауэр что-то быстро и зло рявкнул по-немецки, я не разобрала. Потом снова заговорил Томас. Он произносил слова медленно и явственно, и я уловила смысл скорее по его тону, не из самих слов. Медленные, отчетливые, слова будто смеялись в своем холодном презрении.

— Sehr gut, Fränzl, — жестко сказал Томас. — Еr ist tot.[86]

«Нет таблеток». Должно быть, она была на грани отчаяния. В ту чудовищную ночь, чувствуя, что пахнет апельсином, и не имея под рукой спасительных таблеток.

— Детей бы отдала, чтоб только ночь поспать.

Дальше под вырезанным из газеты и вклеенным рецептом написано мелко-мелко, так что мои старые глаза могут разобрать только с помощью сильных очков:

ТЛ снова пришел. Сказал, были проблемы в «La Rép». Кто-то из солдат что-то натворил. Сказал, Р.-К. что-то видела. Принес таблетки.

Не эти ли таблетки те самые тридцать штук с повышенным содержанием морфина? В обмен на ее молчание. А может, в обмен на что-то совсем другое?

Поль вернулся через полчаса. Со слегка виноватым видом, свойственным человеку, ожидающему взбучки; от него попахивало пивом.

— Пришлось и мне выпить, — извиняющимся тоном сказал он. — Глупо было бы сидеть и смотреть, как все пьют.

К тому времени я вся промокла и кипела негодованием.

— Ну? — спросила я. — Что это за великое открытие?

Поль повел плечом.

— Может, и ничего такого, — сказал он раздумчиво. — Я бы… ну… не спешил, проверил бы кое-что, прежде чем тебя обнадеживать.

Я взглянула ему прямо в глаза:

— Поль Дезирэ Уриа! Я целую вечность ждала тебя под дождем. Я торчала возле этого вонючего кафе, выслеживая Дессанжа, потому что ты решил, что мы кое-что здесь выведаем. Заметь, я ни разу не пикнула, — тут он насмешливо на меня взглянул, но я и бровью не повела. — Воистину я проявила святую кротость, — грозно сказала я. — Но если ты посмеешь держать меня и дальше в этой тьме, если ты возомнил, что…

— Откуда ты знаешь, что мое второе имя Дезирэ? — лениво подняв руки кверху, спросил Поль.

— Я знаю все, — мрачно сказала я.

Не знаю, что было, когда мы убежали. Через пару дней какой-то рыбак выловил в Луаре близ Курлэ тело старика Гюстава. Рыбы уже потрудились над ним. Никто не упоминал о том, что произошло в «La Mauvaise Réputation», правда, братья Дюпрэ ходили сумрачные, как никогда, и непривычная тишина воцарилась вокруг кафе. Ренетт не вспоминала о том, что случилось, а я, чтобы она не заподозрила, будто я что-то видела, наврала, что сбежала вслед за Кассисом. Но сестра переменилась; стала мрачней, даже как-то злей. Когда думала, что я не вижу, испытующе проводила пальцами себе по волосам, по лицу, будто проверяя, все ли на месте. Несколько дней она не ходила в школу, сославшись на то, что болит живот.

Мать, как ни странно, ей потакала. Сидела над нею, давала теплое питье, что-то тихонько втолковывала. Перетащила кровать Ренетт к себе в комнату, чего никогда не случалось ни со мной, ни с Кассисом. Раз я видала, как мать протянула ей две таблетки; их Ренетт взяла не сразу, только после уговоров. Подсматривая из-за двери, я уловила обрывок их перешептываний, где, как мне показалось, мелькнуло слово «месячные». После таблеток Ренетт совсем разболелась, но очень скоро оправилась, и больше о том речи не было.

В альбоме про это мало что сказано. На одной из страниц под засохшим цветком календулы и рецептом полынно-ячменного отвара мать пишет: «Р.-К. совсем поправилась». Но я и по сей день роюсь в догадках. Что это были за таблетки — сильное слабительное от нежелательной беременности? А может, те, о которых мать упоминает в своих записях? И не означает ли «ТЛ» — «Томас Лейбниц»?

По-моему, Кассис о чем-то догадывался, но он слишком погряз в своих заботах, про Ренетт как будто и думать забыл. Зубрил уроки, зачитывался журналами, шатался по лесам с Полем, делал вид, будто ничего не произошло. Может, для него так оно и было.

Раз я попыталась с ним об этом заговорить.

— А что такое? Нет, ты скажи, что, в чем дело?

Мы сидели с ним на самом верху Наблюдательного Пункта, уплетали хлеб, намазанный горчицей, и читали «Машину времени». В то лето это была моя самая любимая книжка, я перечитывала ее без конца. Кассис повернулся ко мне с полным ртом, но глаза у него бегали.

— Ну, я не знаю… — Я старательно подыскивала слова, следя за выражением его лица над жестким книжным переплетом. — В общем, я только на минутку задержалась, но… — Это трудно было выразить словами. В моем личном словаре не было подходящих слов. — Они уже прямо схватили Ренетт… — через силу выдавила я. — Жан-Мари и эти. Они… они прижали ее к стене. Порвали блузку.

Этим дело не ограничилось, но слов найти я не смогла. Я попыталась снова представить чувство ужаса, вины, охватившее меня тогда; чувство, что сейчас, сию минуту возникнет передо мной эта гнусная, ненужная мне тайна; но почему-то в памяти все было смутно, неясно, как во сне.

— Там был Гюстав, — продолжала я, не сдаваясь.

— И что? — буркнул Кассис с раздражением. — Что из этого? Он вечно там околачивался, старый пьяница. Подумаешь, новость!

Но его глаза по-прежнему избегали моего взгляда, то приклеивались к странице, то метались, как сухие листья под ветром.

— Была драка… Кажется… — пришлось выдавить мне из себя.

Я понимала, что он этого слышать не хочет, видела, что намеренно не поднимает на меня глаз, притворяется, будто читает, а сам только и мечтает, чтоб я заткнулась.

Молчание. В нем мы с ним и схлестнулись — старший брат с его жизненным опытом и я с грузом увиденного.