Мое дело - Веллер Михаил

Куда мне роман. Не нужен мне роман. Кусь-кусь гурман, вот и пир аскета.

Ключ поймался в зимнем парке вечером — сложился фразой: «березы гасли в пепельном небе». И это «гасли в пепельном» сквозь подпространство незафиксированных ассоциаций соединились — папироса, гасить, заплевать, затяжка, окурок, выбросить, щуриться, цыкнуть струйкой — с татуировкой на плече мангышлакского зэка из расконвойки: «чем крепче нервы — тем ближе цель». Эта фраза давно у меня лежала — в тепле и смазке, протертая и готовая к первому требованию.

Две фразы связались невидимой стальной струной в тандем и задали тон краткости и ритму.

…И каждый сюжет, каждая глава ненаписанного романа — щелк! — и возникла в зрении как отрывок в страницу или еще меньше. Повесть в миниатюре — через сохранение ключевых черт — кодируется в мини-главку, которая вообще кажется при чтении нормальным кусочком, и ничего не сжатым, а чего еще писать.

Гм. Когда делишь повествование на короткие главы — общая емкость определяется ритмом каждого короткого кусочка и в сумме вырастает на порядок по сравнению с беспрерывным потоком.

Один месяц! — и я поздравил себя с романом в 26 страниц. И такого оборота мысли тоже ведь раньше не было.

Твердое мягкое круглое длинное узкое толстое гладкое теплое полное стройное жаркое нежное влажное голое тихое страстное быстрое долгое милое чистое сжатое темное женское девичье ждущее белое и так все сутки беспрерывно в любой миг в самое неподходящее время.

Ключиком в стеночку тук-тук-тук-тук, в дверь звоночком дзинь-дзинь-дзинь-дзинь, голоском под форточкой эй-эй-эй-эй; в щель записка всунута: «Не застала тебя дома, позвони мне завтра, Ира Ира Лена, Ира, Ира, Мила, Ира Ира Рита Ира Ира Ляля». Половину ленинградских девушек в те времена звали Ирами. Подписаться таким именем граничило с самоуничижением и издевкой над логическими способностями адресата.

Из всех культурных развлечений было кино и выпить.

Я был с хатой, я был дома, я был один, так одну я вообще не впустил в дверь, она билась всем телом и подавала голос, а я затаился, как Ленин в библиотеке, я ее прихваты знаю, делу время — Потехиной час.

«У него такая самодисциплина!» Меня недавно муза посетила: немного посидела и ушла. Занят я был. Работал я! В разогреве был, в деле! сломаешь кайф, прервешь драйв — день насмарку, зря жил.

Не спрашивает медведь, кто спит в его кроватке, два часа ночи — а он сидит под настольной лампой и в благолепии слова переставляет. Никто ночью из теремка не убежит. Пгекгасно, батенька, габотается.

«Дописав до точки, Наполеон подходил к алькову, где ждала дама, и овладевал ею, не снимая ботфорт».

Вива император!

Сколь тонок древний арабский цинизм:

«Женщина — это верблюдица, созданная Аллахом, чтобы перенести на себе мужчину через пустыню жизни».

Вранье: зеленый луг и полудикий сад.

Серп и молот не пропускали, опетушитъ себя я не позволял, и загнанный в запасный тупик бронепоезд доводил до сумасшествия в жажде крушить шлагбаумы и вокзалы. Детские стишки закрутились во мне — перед вывеской. Пожалуйте к «Звезде». Не потому, что от нее светло, а потому, что с ней не надо, Света. Второй толстый журнал в Ленинграде: больше нет, а под лежачую «Неву» моя вода никак не текла, и водка не текла, а задрать на нее заднюю лапку означало не пить больше из этого колодца, хотя лучше бы забить его телами сотрудников.

Улица Моховая, вывеска под стеклом, широкая петербургская лестница. Самая элитная в Ленинграде, закрытая для непосвященных, — «Литературная студия» при журнале «Звезда». Кто сейчас помнит лозунг газеты (девиз, слоган) европейских анархо-синдикалистов рубежа XX века? «Динамиту, господа, динамиту!» Меня посвятили. Хорошо что не в секту скопцов.

Первый рекомендатель был Юра Гальперин. Познакомила общая знакомая. Юра жил в приличной двадцатиметровой комнате. Три стены были оклеены фотографиями, у четвертой стояла полированная стенка, инкрустированная мрачным солженицынским портретом. В углу стояла тахта-аэродром, а на тахте сидела худенькая красавица Маринка Старых, гражданская подруга и актриса ТЮЗа. Машинка стояла на откидной крышке стеночного секретера, письменного стола не было. Ну-ну. Юра зарабатывал на жизнь рецензиями. «Иногда две недели проживу в Доме творчества в Комарове — несколько рассказиков привезу». Рассказиков. В «доме творчества» он. Я спрятал глубже презрение и ненависть к хорошему парню.

Вскоре Юра сменит длинную богемную прическу на лейтенантскую стрижку вроде моей, и купит недорогой серый костюм хорошего стиля «районный фюрер» вроде моего, а потом женится на швейцарке и съедет в Швейцарию, и жена будет посылать Маринке одежду в подарок, а через пятнадцать лет швейцарский русский писатель Гальперин получит в Париже премию Пушкина за роман, названия которого я не сумел узнать.

Второй рекомендатель был Игорь Куберский. На пару лет впереди меня он прошел филфак в «звездной команде», родимый «Скороход», и сейчас стоял крепко: член КПСС, член Союза журналистов, сотрудник городской газеты и автор уже принятой издательством книги. На тот момент — это сияло преуспеванием.

Студией руководил завпрозой «Звезды» Смолян, пока вскоре не умер. Седой бородатый гном с черными горящими глазами и широкими шерстистыми запястьями. Он гудел, зыркал и шморгал.

Раз в две недели, как водится, садились за длинный стол в комнате неизвестного назначения. Рыл десять. Вечер, люстра, панели темного дуба, Смолян во главе.

Нота Бене!! Одобренное заседанием студии произведение полуавтоматически печаталось отделом прозы в «Звезде»! Тут и в дизентерийном бараке промеж озабоченных сядешь.

Обсуждаемый выставлялся. Это у них называлось «пить чай» и «принести к чаю». Закусывали от его щедрот, а пили: для Смоляна всегда оказывался недорогой коньячок, для дам сухое, водка не поощрялась как слишком циничная замена чаю. Я всегда садился рядом с Мишей Паниным: только мы компенсировали тягостность вечера, киряя недорогой портвейн. Мише дозволялось: он тут работал редактором, был правой рукой и разменял сороковник. Хороший незатейливый мужик. Потом он стал завпрозой, а потом тоже умер. В «Звезде» не заживались.

Еще работала дама Корнелия: бедная зарплата, кости, климакс, склероз, невроз. Она быстро прочитала мои рассказы и возбудилась до истерики, перейдя от наставлений к обличениям.

Испытуемый, пардон, обсуждаемый читает рассказ и отрывок. По разрешению Смоляна высказываются все — по часовой стрелке. Смолян гладит седую бороду, кашляет и резюмирует. В половине случаев: «Это у нас запланировано в такой-то номер». Допивают, говоря на общелитературные темы.

— Все члены нашей студии — состоявшиеся молодые писатели, имеющие публикации, у многих уже на подходе в издательстве первые книги.

— Строго говоря, это не ЛИТО чтобы учиться писать, нет, конечно. Это именно студия для молодых прозаиков, подтвердивших свой талант. Для того, чтобы, так сказать, дозреть до публикации в нашем журнале, укрепить даже, может быть, свое реноме. Не нужно говорить, что публикация в «Звезде» — это серьезный шаг в биографии молодого автора, это уже знак признания, подтверждение того, что писатель состоялся на настоящем профессиональном уровне.

Хорошему писателю Саше Житинскому было сорок, и он ждал первую книгу. Хорошему мужику и плохому как бы писателю Мише Панину было сорок, и у него приняли в «Лениздате» первую книгу. Остальным тридцать четыре — тридцать семь. Две дамы под сорок и девушка под тридцать.

Критерий «хорошей книги» был синоним «профессиональной» — «проходная»!

— Книга профессионально написана, хорошая, ничего не высовывается.

Если глагол жег, они его поливали всеми жидкостями от спирта до мочи, добиваясь комнатной температуры. Редакция была абортарием для текстов.

Заурядности уважали друг друга, зорко глуша высунувшихся над уровнем. Сановные графоманы слагали мифы о величии друг друга.

Дома у меня был свинцовый кастет, отлитый еще в восьмом классе. Слева на затылке — всю жизнь шишка от такого же. Чем быть калечным — калечь сам. Уродам — уродово место! иначе они выпьют твою воду, съедят твой хлеб и выдышат твой воздух, заберут твою женщину и перекроют твою дорогу.

Универсальной оздоровительной процедурой для молодого писателя полагалось кровопускание. Поцедили моей кровушки, побрызгали яду, посыпали песочку в колеса. Пусть вам болотные жабы корочки жуют.

М-да, кстати о жевании, а то я забежал вперед и увлекся.

Итак, был назначен день обсуждения меня. Денег на «к чаю» я имел ля фигу. Но по такому случаю напряг все связи — и аж двое дали мне по червонцу! Да на двадцатку я мог снять зал «Метрополя»! С моей-то тренировкой.