Оптимисты - Миллер Эндрю

Похеренная иностранными хозяевами, брошенная на произвол судьбы. Торчащая, как член, хотя и покороче на несколько этажей, чем мобутовский «Интерконтиненталь»^[42]. В гостиничном баре под названием «Шангри-ла» красовалась пианола, на которой каждый вечер бренчал какой-нибудь перебравший журналист… В некоторых номерах на верхнем этаже скрывались с семьями разыскиваемые мужчины и женщины, имена которых были включены в составленные уже месяцы назад списки смертников.

Человеку с Запада, из стран так называемого развитого мира, привыкшему к вечерним прогулкам в желто-голубом свете неонового освещения, затемненный город казался особо зловещим. На дороге позади гостиницы, где мы поджидали майора Немо и наше сопровождение, не было ни единого огонька; почти осязаемая кромешная тьма окутывала весь квартал, в запутанном лабиринте которого ощущение присутствия совсем рядом кого-то невидимого и невиданного за несколько минут перерастало в настоящую панику.

Не знаю, нравилось ли Немо ремесло солдата. Мне казалось, что его облику недостает стальной непоколебимости, которая служит идеалом военной братии. Однако чувствовалось, что он сумеет сохранить контроль над подчиненными в любой ситуации. Несколько раз в «Шангри-ла» он делился с нами сведениями и давал совет. Между нами начали складываться дружеские отношения…

Первый пропускной пункт представлял собой барьер из брошенного поперек дороги на пару нефтяных бочек поваленного молодого деревца. Немо опустил окно и произнес несколько фраз по-французски, тоном голоса изобразив уважение к собратьям по профессии, хотя на пропускном пункте дежурила всего-навсего милиция — упившиеся банановым пивом, готовые на любое мародерство вооруженные местные оборванцы, не настолько, впрочем, храбрые или еще не достаточно пьяные, чтобы бросить вызов отряду обученных солдат. Сплюнув под ноги в пыль, они отодвинули ствол и пропустили нас…

…хибарок и навесов и выехали наконец за город. С десяток миль мы довольно быстро продвигались по асфальтовой дороге, но потом началась фунтовая, и, пока водитель выкручивал баранку, стараясь не угодить в яму, мы хватались за что придется. Меня несколько раз швыряло о бок сидевшего рядом солдата. Каждый раз, когда машина налетала на особо крупный камень или глубокую выбоину, мы рычали, как боксеры. Дорога сузилась. По окнам хлестала слоновья трава. Немо прокладывал маршрут по квадрату помятой карты, хотя особо доверять этим картам не приходилось, да и верилось с трудом, что они имеют какое-то отношение к обступившим нас бескрайним зарослям. Я попытался посмотреть на часы, но не мог удержать руку твердо. Минут через сорок, а может, и позже Немо сказал что-то водителю, и тот резко затормозил. Я испугался, что он что-то увидел, какую-нибудь мелькнувшую на дороге тень, но он всего лишь пытался найти поворот к церкви в Н***. Мы поехали медленнее, останавливались, опять трогались, пока наконец не увидели справа уходящий вверх песчаный скат, похожий на высохшее русло реки. Теперь мы еле ползли, фары выхватывали из темноты сплошную стену зелени. Казалось, что мы едем по длинному туннелю, уходящему вглубь холма. Солдаты крепче вцепились в автоматы; напрягая зрение, мы всматривались в темноту. Потом деревья расступились, и мы очутились на огромной, заросшей травой вершине холма, под усыпанным звездами ночным небом. Впереди виднелись небольшие постройки, сгрудившиеся под сенью гораздо более крупного здания. Приблизившись, я разглядел, что крупное здание было церковью; над главным входом мертвенно белела фигура Иисуса Христа, раскинувшего руки в типичном приглашающем жесте…

Машины выстроились в линию. В свете их фар кружили сонмы золотистых насекомых. Какое-то время мы не двигались. Через кондиционеры начал проникать запах, к которому я почти привык в самые страшные дни в Ливане и Сальвадоре; но, конечно, к запаху смерти привыкнуть нельзя. Что-то в самом нутре упирается, воет от ужаса, рвется убраться подальше от его источника, но стоит ему попасть в носоглотку, он пропитывает мягкие ткани, застревает между волосками, не покидает тебя многие дни и недели. Ты глотаешь его вместе с едой, он становится частью запаха твоего живого тела. Но что еще хуже — он проникает в твое воображение и там задерживается гораздо дольше.