Дочки-матери - Знаменская Алина

Лерка вынырнула из состояния мечтательности и, словно проснувшись, взглянула на мать и своего шефа. И улыбнулась.

— Валера… — Королев всегда называл Лерку полным именем, и Наташе это резало слух. А Лерке нравилось. Она кивнула. — Валера… Я сейчас тебя кое о чем попрошу, — начал Королев, гипнотизируя ее своими сверкающими глазами. — Ты можешь не отвечать сразу, можешь думать сколько тебе заблагорассудится. Я готов ждать.

Лерка потупила глаза, и Наташа заподозрила, что эта чертовка, собственно, догадывается, о чем пойдет речь.

— Я прошу тебя стать моей женой, — выдохнул Королев.

— Я согласна, — ответила Лерка, не поднимая глаз.

Наташа поперхнулась вином и закашлялась. Когда она справилась с нахлынувшим на нее кашлем, Королев уже надел на Леркин палец изящное колечко. Весь вечер Королев смотрел на Лерку совершенно ошалевшими глазами, держал ее руку в своей, а она непринужденно щебетала, явно наслаждаясь своей сегодняшней ролью. Наташа с честью выдержала весь этот торжественный ужин, но едва за Королевым закрылась дверь и они с Леркой остались одни, мать уставилась на дочь и стала пристально рассматривать.

— У тебя с ним что-то было? — вдруг осенило ее.

— Ты о чем, мам?

— Все о том же!

— У тебя одно на уме.

— Спасибо, доченька.

— Ты прекрасно знаешь, что нет. Не порть мне вечер своими подозрениями. Мне хорошо сегодня.

— Тебе хорошо? Правда? — не поверила Наташа. — Но ты ведь обманываешь человека! Ты ведь не любишь Александра Николаевича!

— Разве он спрашивал меня о любви?

Наташа вытаращила глаза на дочь.

— Он все знает, — устало отозвалась Лерка. — Я ему говорила, что люблю Андрея. Ну и что? Андрей-то меня не любит…

Лерка стащила с себя белый выпускной костюм, который Наташа покупала вскладчину со свекровью. На туфли добавляла сестра Рожнова. С миру по нитке — Лерке на выпускной.

— Но как же ты будешь без любви? — растерялась Наташа. — Не ты ли недавно задавала мне этот вопрос, Лер? Когда я приехала из Сочи?

— Ну и что же, что задавала. Я не хочу, мам, прожить жизнь, как ты. Что толку, что ты безумно любила отца? Лучше бы он тебя любил так! И выполнял бы все твои желания!

— Лера, ты мне говоришь такие вещи… — обомлела Наташа.

— Потому что ты спрашиваешь! Я не хочу повторить твою жизнь. Пусть я не люблю, зато он любит меня! Он заботливый, умный, взрослый.

— Как отец для тебя, — подсказала Наташа.

— Да, как отец! — подхватила Лерка уже на повышенных тонах. — Разве я виновата, что была лишена отцовской любви и заботы? Я хочу быть счастливой, мам! Ты всю жизнь выдумываешь какие-то препятствия для собственного счастья! Ты могла бы тоже быть счастливой, если бы захотела! А я свое счастье сделаю! Я его буду по кирпичику складывать. И буду счастлива всем назло.

Наташа взирала на дочь удивленно и недоверчиво. Очень хотелось верить, что все так и будет, как Лерка говорит. Хотя обидно слышать такое от дочери. Но это уже другое поколение. И по сравнению с Леркиными представлениями о счастье Наташа чувствовала собственные мечты бреднями романтической дурочки.

С собрания все возвращались подавленные. И те, кого оставили, и те, кто попал под сокращение. Коллектив санатория за много лет работы спаялся, сработался, как единый организм. Новых людей приезжало мало, работали те, кто попал сюда с самого начала, когда строились корпуса санатория и вокруг них возводился поселок. Медицинскому персоналу, кроме санатория, работать в поселке негде. Срываться с насиженного места, бросать благоустроенные квартиры, гаражи, дачи? Продавать все это за бесценок…

— Женя, зайди ко мне, — на ходу бросил директор.

Бородин кивнул. Он спустился по лестнице и заглянул в свой кабинет. Темная офисная мебель, к которой он уже успел привыкнуть (обновили в прошлом году), смотрела на него, как ему показалось, вызывающе. Теперь она будет принадлежать другому хозяину. Другой главный врач станет сидеть в удобном черном кресле, другой человек станет встречать и провожать заезды. Хлопотать, бегать по этажам, назначать лечение. Крупная нефтяная компания, купившая их санаторий, поставила своего главного врача. С Бородиным просто-напросто не подписали новый контракт. Все кончено.

Солнце ворвалось и шлепнулось на пол.

Он так цеплялся за эту работу! Так дорожил своим креслом! Работа всегда была для него на первом месте. И хотя разговоры о передаче санатория в другое ведомство шли давно и уже два месяца все находились в некотором напряжении, Бородин не думал, что дело коснется лично его. Более того, он просто уверен был, что уж его-то сокращение не коснется, поскольку много лет являлся лицом санатория. Его знали, у него были связи. И вдруг!

Дверь скрипнула, и на пороге появился директор.

— Я как раз собирался подняться, — опомнился Евгений Петрович, отходя от окна.

— Ничего, ничего, Женя, я все равно спускался. Провожал гостей. Так вот…

Главный постучал пальцами по черному шпону стола.

Думаю, Женя… нет, я просто уверен, что ты без работы не останешься. В области в любую клинику с руками оторвут…

— Бросьте, Илья Лазаревич. Я не ребенок, — отмахнулся Бородин. — Кто меня возьмет в мои сорок восемь? А квартира?

Женя, махнул рукой. Директор достал сигареты, протянул Бородину. “Минздрав предупреждает” — красовалось на пачке. Закурили.

— Как сын?

Евгений Петрович отвернулся к окну и выпустил дым в форточку.

— Который? — усмехнулся он, хотя прекрасно знал, что Лазаревич интересуется младшим, Толиком, которого по своим каналам помогал Бородину устроить в долгую наркологическую клинику. Толик продержался ровно два месяца. Неделю назад он без видимой причины сорвался, запил по-черному.

Бородин махнул рукой.

— Не помогло? — вздохнул директор. — Его бы в Питер, к Усачеву.

Бородин не ответил. В последние дни у него сложилось впечатление, что он построил свой дом на сыпучем песке, и в одно время песок вдруг интенсивно потек. Стены затрещали по швам…

— Ну а у старшего все нормально?

Бородин передернул плечами. Ну нет в его жизни сейчас места, о котором он мог бы вот так беззаботно ответить: “Все нормально!” Нет.

— Максим разошелся с женой, — буркнул он стряхивая пепел в массивную металлическую пепельницу.

— Ты же им квартиру купил! — воскликнул Лазаревич, роняя пепел на ворс натурального ковра у себя под ногами.

— Да не нужны им наши жертвы, понимаешь? — взвился Бородин. — Не нужны! Я им жизнь свою под ноги постелил, а они об нее башмаки вытерли и пошли каждый в свою сторону! Квартира…

Бородин не заметил, как по старой институтской привычке назвал Лазаревича “ты”. И тот внимания не обратил. Впрочем, границы между ними стирались. Евгений Петрович уже не чувствовал себя скованным рамками карьерной субординации. А когда вышел из санатория на воздух, остановился меж елок, в том месте, где останавливался всегда, вдруг почувствовал, что его внутреннее состояние меняется и на смену подавленности и безнадеге вместе с созерцанием желтизны наивных одуванчиков в душу проникает что-то новое, как робкое дуновение ветра. Он вспомнил восточное изречение, которое где-то читал или слышал.

“После того как ты потерял все, сумей наутро проснуться свободным и счастливым”.

Бородин снял ботинки и прошел босиком по траве. Постелил на землю свой больничный халат и сел спиной к елке. Так, чтобы иголки кололи через рубашку. Он хотел зафиксировать тот момент, когда одно настроение уступает место другому. Неужели земля, трава и елка сообщают ему каким-то странным способом свою мудрость, совершенно отличную от их надуманной и суетной, человечьей? Благостное движение ощущал Бородин из земли в себя, через ноги, пальцы рук. Гудящее тепло весенней земли вливалось в него и растекалось по венам, щекотало волосы, покалывало в висках. Бородин запрокинул голову и принялся смотреть в небо. Там проплывали облака. В голове стало легко и звонко. Предчувствие вдохновения заполнило Бородина целиком. Он зажмурился.

Строчки рождались сами собой. Под рукой у Бородина не было ни карандаша, ни бумаги.

Бородин вскочил и стал ходить босиком вокруг елок. Он вышагивал, а слова рождались одно за другим и становились в ровный строй пронзительно четкой строки:

Бородин разволновался. Ему хотелось идти куда-нибудь, вышагивать, чеканя и чеканя драгоценные строки. Он обулся и, оставив больничный халат на траве под елкой, пошагал знакомой дорогой прочь от санатория. Он не останавливался, не заговаривал ни с кем из встречных. Люди провожали Бородина недоуменными взглядами, так как многие знали, что главный врач санатория попал под сокращение. И его одухотворенное лицо с горящими глазами никак не вязалось с ситуацией. Бородин сам чувствовал отражение внутреннего света на своем лице. Его щеки горели.